Когда-то «Фрекен Жюли» в Театре Наций поставил Томас Остермайер, а под конец этого сезона свою версию известной пьесы Августа Стриндберга сделал режиссёр из ЮАР (никакой южной специфики от спектакля ждать не надо — это вполне европейский театр по стилистике), Джеймс Нобо. 2 июля состоялся пресс-показ.
Главную роль сыграла Ольга Лерман. Так непривычно видеть ее в таком амплуа — обычно изящная, летящая, здесь она играет очень истеричную женщину, которая то хочет повелевать всеми, то хочет найти любимого человека, который будет повелевать ею. С первой же сцены она — властная госпожа, играющая своими подчиненными. Она как будто получает удовольствие, унижая их, требуя чего-то абсолютно нелепого. С разницей в минуту она приказывает поцеловать ей руку, а потом почти сразу истерично орет «не сметь». То она ходит по столу, даже буквально над всеми возвышаясь, то говорит «здесь нет чинов». И вполне возможно, она искренне в это верит, она очень хочет наравне общаться с Жаном (Александр Новин), она хочет быть любимой, но хозяйка побеждает внутри нее — вместо нормального диалога она начинает опять приказывать. Мы наблюдаем бесконечные эмоциональные качели — от гнева в нежность, от властной самодурки к всепонимающей женщине.
Ольга Лерман строит свою роль на предельных контрастах, сменяющих друг друга за полсекунды (иногда это психологически очень точно выходит, иногда слишком прямолинейно, вернее, предсказуемо — когда развитие героини строится на таких прямых контрастах, слишком легко угадать ее поведение в каждой следующей сцене). При этом ее героиню тоже очень жалко. В первой сцене она появляется в шикарном белом свадебном платье, и в этой детали, с внешней стороны, — блестяще выглядящая, а с другой стороны, — несчастная женщина. Потому что это платье — напоминание о несостоявшейся свадьбе (разлад с женихом случается до начала пьесы, но явно задаёт настроение). Она несчастна, а ее агрессия и властность не столько из-за плохого характера, сколько — из-за тотального неумения любить и быть любимой (при мучительном желании всего этого). Да, она мучает всех окружающих, но она очень одинока: как щемяще звучат ее слова про то, что птичка — единственное существо, кому она нужна (и даже ее Жан жестоко убивает).
В интервью после спектакля на, казалось бы, банальный вопрос, любит ли кто-то кого-то в этой пьесе, Лерман сказала, что у них в спектакле любит едва ли не только Иисус. Герои, может, и не так часто говорят про веру (хотя мотивом эта тема возникает — то служанка Кристина в исполнении Серафимы Гощанской собирается на исповедь, то Жюли с Жаном обсуждает, верует ли он), но распятие висит по центру пространства весь спектакль. Оно, правда, сломанное (у Иисуса нет рук), но в конце, как будто вместо многоточия, вместо итога героини, — появляется подсвеченное распятие.
В этом пространстве сломано не только распятие. Здесь все разламывается, разлагается — в окнах не хватает створок и разбиты стекла, в потолке огромная дыра, а по напольной мозаике уже идет плесень (художник Анастасия Юдина). Когда-то это было богатое красивое место, но… и мне не кажется, что эти образы ложатся в социальную проблематику пьесы (изначально в ней, конечно, много было про разрыв между богатыми и бедными). Скорее, это про внутренний слом. Жан произносит монолог про то, как он, человек из совсем другого круга, унизительно себя чувствовал в этом доме: «даже собаке можно лежать на графском диване». Но и его что-то не жалко — росли они в разной среде, а отношения (парадоксально) выстраивают похожим образом. Он, только чувствуя власть (возможность управлять / манипулировать Жюли), начинает вести себе жестоко и цинично. Может, он и любил ее с юности, но вместо живого нежного чувства просто использует ее… то ли от прагматизма, а скорее, опять же от неумения адекватно выражать свои эмоции и чувства. Вместо любви и тепла — одна агрессия и манипуляции.
Собственно, здесь никто этого не умеет. В независимости от статуса. Они постоянно упоминают графа, отца Жюли. Его все боятся: слуги боятся не угодить хозяину, Жюли — расстроить отца. Он в пьесе так и не появится, но в на сцене постоянно стоят его сапоги — то Жан и слуги их подобострастно чистят, то Жюли, рассказывая о своем непростом психологически детстве, их обнимает (как маленький ребенок), то в гневе отбрасывает… но что ты ни делай, они как будто постоянно напоминают о главном страхе в их жизни.
В пьесе всего три персонажа, а Джеймс Нобо вводит еще несколько лакеев и горничных — у них роли без слов, исключительно пластические (хореограф Лулу Млангени). Между сценами они ритмично выполняют обязанности обслуживающего персонала: в ритме танца начищают сапоги, вытирают пыль, расставляют посуду. А во время действия молча (но выразительно) наблюдают за происходящим — как за телешоу… Джеймс Нобо сказал, что они — как греческий хор. Их функцию описать не так просто, но их пластические отбивки, безусловно, задают напряжение и накал.
Текст: Нина Цукерман
Фото: пресс-служба театра