Губку нужно греть в микроволновке, чтобы убить бактерии. Губка для мытья посуды — самое страшное зло на кухне, она просто кишит бактериями. Чтобы быстро разморозить холодильник, поставь внутрь кастрюлю с кипятком и закрой дверцу. Эти и ещё тысяча бытовых подробностей обрушились на зрителя во время премьерного показа спектакля «Горький аэропорт» режиссера Дмитрия Волкострелова по тексту Павла Пряжко на камерной сцене МДТ Европы 12 июня.
Выбор драматурга предсказуем. Тандем Волкострелов — Пряжко проверен десятилетием, пережил два десятка постановок и читок и будет упомянут вместе в восьми афишах из десяти. Выбор площадки тоже предсказуем — точнее, предсказуема ее смена: редкий спектакль этого режиссёра проходит там же, где предыдущий, и часто площадка подбирается под специфику постановки. Особенно в рецензиях почему-то упоминают «возвращение» Дмитрия Волкострелова к истокам, ведь МДТ Европы руководит его мастер Лев Додин, что на деле может означать весьма прозаичную попытку найти дружелюбное место, после инцидента с увольнением из Центра имени Вс. Мейерхольда это может быть не так и просто. Но вот выбор темы и содержания удивителен и заставляет задаться вопросом: не попали ли режиссёр и драматург в ловушку долгого сотрудничества, когда все идеи и творения априори кажутся симпатичными и достойными внимания?
На поверхности это история о том, как мама Наталья (Наталья Акимова) коротает время задержки рейса, разговаривая по видеосвязи с дочерьми — то с Катей (Екатерина Клеопина), то с Таней (Надежда Некрасова), — и совсем коротко с мужем. У мамы на сцене — лаконичный безликий диван, у дочерей — комнаты, реалистично наполненные мебелью, вещами и милыми безделушками. Отцу, который ремонтирует крышу на даче, актера не дали: он представлен только голосом из динамиков. И вопрос к режиссеру, драматургу и даже к самой Мельпомене, допустившей такое, возникает уже на двадцатой минуте, когда становится ясно, что развития действия не предвидится. Ещё час будет о том, что «Игорь устал», «Маша поела», «настурция не прижилась». Абсолютно, всепоглощающе, мучительно скучно.
Все мы оказывались в таких раздражающих обстоятельствах: допустим даже аэропорт, сосед разговаривает без наушников, перечисляя нудные бытовые подробности и не собираясь останавливаться, а свой телефон, как назло, сел, и уйти нельзя. А тем, чьим родителям, как и Наталье, 63+, ни театр, ни аэропорт не нужен для такого опыта — он доступен от раза в день до пары раз в год, в зависимости от крепости нервов, интернет-соединения и прочности семейных уз.
Моей маме сейчас бы было 73, и да, именно такие разговоры мы с ней вели: куда ходила? Что купила в магазине? Поела? Какую рыбу готовила? Для меня эти разговоры — «пустопорожние», я их не люблю, зато люблю маму. Поэтому обстоятельно перечисляла, какую рыбу, где купила, как приготовила и когда съела. Но то МОЯ мама.
Понимаю журналистов, которые в статьях о премьере выискивали смыслы не на поверхности и пытались разглядеть в этой истории что-то ещё. Через 40 минут и я была готова увидеть что-нибудь ещё, потому что место мое было самое дальнее от выхода, и покидать зал пришлось бы через сцену.
Хотели ли авторы показать, как поверхностны мы в общении с близкими? Что ж, надеюсь, они с родителями разговаривают только осознанно, глубоко и ассертивно. Я быстро бросила попытки переделать своих родителей и признала, что они другие — из другого времени, другого воспитания. Если их способ быть близкими — говорить о еде и покупках, то ладно, я постараюсь говорить на их языке.
Важно ли авторам было донести мысль о том, как мы говорим о бытовом, но молчим о важном? В разговорах с Катей можно разглядеть недовольство: будто бы её реже зовут на дачу, а папа не ест то, что она готовит. Но ведь и зал ожидания — не место для таких разговоров, если только уж не совсем «накипело».
Я читала предположения о том, правда ли это аэропорт, или в спектакле заложен потусторонний подтекст. Что если Наталья вовсе не в аэропорту, а диван, медленно плывущий мимо комнат дочерей в темноту, — метафора ушедшей жизни? Что мы продолжаем обращаться к ушедшим близким, даже если их нет с нами: как они? удобно ли им «там»? Что ж, да, мы обращаемся. Я обращаюсь. Мысленно прошу у мамы совета или поддержки, когда мне нужна опора. И многое отдала бы, чтобы услышать, что она принесла сегодня из пункта выдачи. Впечатлила ли меня метафора сосуществования двух миров на сцене? Нет. Признаюсь, не прочти я статей перед спектаклем, я бы этот потусторонний мир и не заметила. Изменило ли это послание что-то во мне? Нисколько.
Под одной из старых статей «ПТЖ» о спектакле «Я свободен» Дмитрия Волкострелова и Павла Пряжко (который, не по форме, а по сути, очень напоминает мне «Горький аэропорт») развернулась дискуссия. Автор, защищая свою позицию видеть искусство в экспериментальном театре, написала оппоненту: «Пряжко и Волкострелов исследуют, где заканчивается театр и начинается жизнь». Это мнение я разделяю. Многие работы Волкострелова в целом и его спектакли по Пряжко мне нравятся, я с интересом слежу за экспериментальным театром и горячо поддерживаю идею исследования стыка театра и жизни. Но на этот раз жизни в спектакле для меня было уж слишком много.
Если бы меня спросили, стоит ли ловить билеты на премьеру (а там аншлаг на несколько показов вперёд), я бы сказала: не тратьтесь. Если это ещё возможно, лучше позвоните родителям или бабушке с дедушкой. Будет так же, но больше любви, смысла и содержания.
Текст: Катерина Егорова
Фото театра