12 и 13 апреля на Основной сцене Театра на Таганке состоялась премьера спектакля Мурата Абулкатинова «Гамлет». В основе постановки — оригинальная пьеса Ники Ратмановой, созданная по мотивам одноимённой трагедии Уильяма Шекспира.
«Я здесь это читать не буду» — говорит то ли актёр, то ли могильщик, когда ему дают бумажку с монологом «Быть или не быть». Какие только театры в этом сезоне не выпустили «Гамлета», но ставить эту пьесу на Таганке (про спектакль Любимова с Высоцким слышали все — даже те, кто совсем не знает историю этого театра) — отчаянно смелый шаг. Прямых отсылок к постановке Юрия Любимова почти нет, если не считать, что сценография Софьи Шныревой построена на многочисленных занавесах — но если у Любимова/Боровского он был один и, скорее, антитеатральный (просто полотнище, связанное вручную, вроде как самими актёрами), то здесь их много и выглядят они по-театральному вычурно (то алый, то зеленый, то с березками).
Собственно, в спектакле много иронии на тему театра — и изящно вплетённый в шекспировский текст театральных шуток, и размытая грань между событиями, происходящими в реальности и разыгрываемыми актёрами на сцене. У Шекспира прописана одна сцена театра в театре (так называемая сцена мышеловки, где приезжие актёры разыгрывают убийство Гонзаго), здесь же и сюжет самого «Гамлета» как будто разыгрывается актёрами на сцене — начинается спектакль с того, что Гамлет (Сергей Кирпиченок — которого помню по «Толстой тетради» Тарасовой) «режиссирует» из зала сцену похорон своего отца (гроб всё время стоит у подножия сцены, что постоянно напоминает о смерти и цене всего происходящего); потом Гертруда (Мария Матвеева) знаменитый свой разговор с Гамлетом («ты обратил глаза мне прямо в душу») разыгрывает так надрывно, что это явно не живой разговор матери и сына, а игра средненькой актрисы на сцене (сделано это не без перебора, надо сказать).
Это чередование живого разговора и нарочито театрального, на котором строится спектакль, задаёт важную антитезу: мертвый театральный мир с надрывными искусственными эмоциями VS живой с теплыми чувствами. Ко второй категории явно относятся Гамлет и Офелия (Ксения Галибина), искренне влюблённые друг в друга, пытающиеся противопоставить себя этой мертвечине. А мертвечина не просто пустая в плане эмоций, но и убивающая.
Гамлет здесь — интеллигентный юноша, который хочет читать, рассуждать, мыслить и любить (декораций так мало, что книжный шкаф, вдруг появляющийся в одной сцене посреди пустого пространства, становится акцентом — главный атрибут этого Гамлета). Офелия ему говорит в конце: «Убийство рождает убийство. Ты сам говорил, что мы не рождались убийцами, мы родились поэтами и любовниками». Кажется, этот Гамлет даже Полония (Филипп Котов) не убивает — во всяком случае, на вопрос Офелии «Ты ли это сделал?» он уверенно отвечает «нет» (его подставили? Повесили на него убийство?). Максимум, что может сделать этот Гамлет-поэт, это написать на одном из занавесов устрашающее «remember me» — вот и вся его месть. Да, Клавдия это напугало (его играет Анатолий Григорьев, с этого сезона принятый в труппу Таганки и когда-то уже игравший Клавдия у Прикотенко — в Новосибирском «Sociopath / Гамлет»), но на руках Гамлета нет крови. Пистолет ему дают, внушая идеи мести, но выстрелить он не может — ни в Клавдия (выразительная сцена, когда вместо то ли молящегося Клавдия, то ли просящего наконец-то о возмездии и наказании мы видим только огромную тень во всю заднюю стену сцены), ни в Лаэрта (Максим Михалев) в финале. А Лаэрт как раз может.
Песню Джона Леннона «Imagine» в конце слушает Клавдий, а её слова могли бы стать как раз лозунгом такого Гамлета: «Nothing to kill or die for // Imagine all the people living life in peace». Но мечта остается мечтой — особый цинизм этого мира («век безумный, что сошел с петель» — последние слова Гамлета) в том, что эти гуманистические слова слушает Клавдий, цинично победивший все живое и настоящее.
Текст: Нина Цукерман
Фото театра