Чуть ли не главный вопрос, который вертелся у меня в голове сразу после премьеры «Собачьего сердца» в МТЮЗе 7 апреля, — откуда столько восторгов было накануне, после пресс-показа? За последние пару лет Антон Федоров стал чуть ли не главным российским режиссером (что неудивительно при нынешней ситуации), все его премьеры обсуждаются, но далеко не все безоговорочно принимаются — все-таки это очень специфический театр. А вот «Собачье сердце» — как будто бы лайт-версия Федорова: стиль узнаваем, приемы все те же, но все намного менее странно, намного ближе к оригиналу. Конечно, я не про буквальное воспроизведение текста Булгакова, а про последовательное следование источнику — было ощущение, что спектакль не развивается, а просто пересказывает сюжет.
Зритель быстро привыкает к стилю, а, если до этого видел другие спектакли Федорова, то еще быстрее: похожее «лепетание», пробалтывание слов было недавно в его же «Мадам Бовари», но если там это был не посто прием, а за ним стояла смысловая идея, то здесь, к чему это, понять тяжело — это не речевая характеристика героев, так говорят все — и профессор Преображенский, и Швондер, и все остальные, а дальше ждет, пока Федоров расскажет всем известный булгаковский сюжет.
Из безусловных удач Антона Федорова — актерский ансамбль, который с импровизационной легкостью включился в его манеру, создавая иллюзию, что текст сочиняется прямо во время спектакля со всеми его в том числе и театральными шуточками про то, кто стоит в свете софита, а кто — нет, про разные театры Москвы и пр.
Здесь нет контраста интеллигента и необразованного быдла, пришедшего внезапно к власти: профессор Преображенский (Игорь Гордин) едва ли похож на профессора — он также с трудом договаривает фразу до конца, такой же профнепригодный, как и мелкие «чиновники» с красными папочками, пришедшие забирать «лишнюю» комнату: когда надо обработать ожог подобранной собаке, он говорит: «А кто здесь доктор?» и зовет Борменталя (Илья Шляга), а операция — это его первый опыт, получившийся по нелепой случайности, а не в результате сложных научных исследований. Та самая разруха уже проникла и в эту квартиру — конечно, этот «профессор» все еще чинно обедает со всеми ритуалами, с бесконечными «благодарствуйте», только все это в пространстве с ободранными обоями, с сеном на авансцене (шуточка про «собаку на сене» была милой, хоть и предсказуемой) смотрится нелепо. Его мир уже разрушен, а он все еще пытается жить так, как будто не замечает дырок в стене, сквозь которые видна улица (куда транслируются черно-белые съемки). Хлопнул водки — и нет проблем… вернее, все-таки, наверное, чувство вины за то, что совершил, за то, что создал это страшное существо, есть.
Не жалко тут ни профессора, ни Шарикова, ни Борменталя. Несмотря на внешнюю интеллигентность, Борменталь пытается воспитывать Шарикова (Андрей Максимов) жестоко, с помощью насилия. Когда Шариков уже давно не собака (это постепенный процесс, показанный буквально — от хождения на четвереньках до сложного процесса выпрямления), он слышит все то же «фу». Не говоря уже о избиении…
Шариков после операции уходит в зал (прием такой банальный, но почему-то вызывает восторг у зрителей) — может, его и прооперировали обратно, но такие Шариковы повсюду. Как его ни приучай к манерам за столом (и это насилие тоже отвратительно — его никто не спросил, а нужно ли ему всё это «интеллигентное»), он останется тем же — будет существовать в квартире Преображенского, при этом написав на него донос; он где-то недальновидный, зато хорошо понимает, что на войну никогда не пойдет, что его отмажут. Знакомый персонаж…
Текст: Нина Цукерман
Фото театра