К 150-летию Всеволода Мейерхольда на Новой сцене Александринского театра Валерий Фокин в феврале выпустил “спектакль-байопик”, основанный на стенограмме собрания коллектива ГосТИМа. Режиссёр берёт только три дня из жизни Мейерхольда, умещая в них весь путь театрального новатора.
Зрителей встречает занавес во всю сцену с напечатанной на нём статьёй “Чужой театр” из газеты “Правда”, авторства Керженцева (художник — Алексей Трегубов). Стена из строк буквально довлеет над всем пространством. Перед сценой два ряда пустых стульев. В зал тихонько пробираются актёры и занимают места на стульях, перед занавесом появляется стол с графином и двумя стаканами. Заседающие расположились, теперь дело за выбором председателя. По очереди выкрикиваются фамилии, и ведётся подсчёт голосов. Виктор Громов (Александр Вострухин) зачитывает статью из газеты монотонно и сухо, остальные актёры изредка перешёптываются. Медленно, но уверенно входит Всеволод Мейерхольд (Владимир Кошевой) под руку со своей женой Зинаидой Райх (Олеся Соколова). Создается противопоставление творческой пары и “товарищей заседателей”. Режиссёр выходит на сцену, чтобы каяться по заведённому обычаю. Он читает написанную на карточках речь совсем без интонаций, слова просто вылетают одно за другим, образуя какую-то формальную бесконечную строку. Только его жена тихо кивает, поддерживая мэтра в этом непростом выступлении. Олеся Соколова создает образ сильной и несгибаемой женщины, преданной мужу до конца. В основном она будет в тени. Мейерхольд вынужден оправдываться перед своими коллегами, которые работают с ним бок о бок. Дмитрий Рицнер (Виталий Сазонов) говорит, что пролетарской культуре не нужен такой театр. Он выступает с уверенностью партийного работника. На сцену вбегает взволнованная, мнущая в руках бумажку Гоарина Гоарик (Анастасия Пантелеева), её голос охрип. Она говорит про молодёжь в театре и ее путь. Идеи и лозунги, звучащие в её речи болезненным эхом, отзываются и в речах настоящего времени. Мейерхольд слушает внимательно, он будто замер, смотрит режиссёрским взглядом, оценивает. Товарищи высказываются, краткие сведения о них идут титрами слева и справа на стенах сцены. Немногие останутся на слуху у потомков.
Внезапно свет становится зелено-жёлтым, движения актёров замедляются и их начинает засасывать в “космос Ревизора”. Под руководством Мейерхольда они изображают огромных крыс, которых видит Городничий, сам же Городничий мучается от головной боли и падает на кушетку. Режиссёр руководит и направляет весь этот хаос в нужное русло. Перед зрителями возникает образ сильного и харизматичного творца, который точен и немногословен. Вскинутые руки и дымящая сигарета, прямая спина и пронзительный взгляд: вот таким показывает Мейерхольда нам Владимир Кошевой, поразительно попадая в образ каждым жестом и взглядом. Ревизор обрывается так же внезапно, как и начался, словно вспышка в сознании режиссёра. Всё чаще возникает ощущение, что Всеволод Эмильевич это собрание срежиссировал. Какое страшное режиссирование собственной гибели, она, безусловно, будет, но не сейчас. Товарищи «топят» режиссёра. И в этот момент выходит на сцену “простой столяр” Канышкин (Дмитрий Белов). Он смущён, выглядит нелепо в своём синем комбинезоне среди пиджаков, говорит тихо. Столяр достаточно по-библейски просит дать режиссёру ещё один шанс на другой сцене, где он сможет сделать новый театральный прорыв. Потупленный и честный взгляд, вкрадчивая речь оказывают магическое воздействие на присутствующих и вот уже они не так категорически настроены.
В ткань заседания Валерий Фокин вплетает ретроспективу отрывка “Дамы с камелиями”, где зрители увидят озорного и вдохновлённого Мейерхольда. Он будет учить актрис танцевать канкан, а героя любовника — проникновенно признаваться в любви на коленях. Без этой стороны невозможно понять, каким был этот режиссёр, без этого его личность просто будет погребена среди газетных формулировок. “Дама с камелиями” тоже внезапно растворится, только, будто забывшись, Всеволод Эмильевич останется вальяжно сидеть за столом собрания и мечтательно курить. Театр — это живое искусство, и его сила именно в живом сиюминутном проявлении. Ещё одной трагической стороной истории будет плата за революционный пыл в эпоху Троцкого. Ярким и громким на сцене явится “Театральный Октябрь”, где Мейерхольд в гимнастёрке и кожаной куртке руководит шествием. Вьются красные флаги, актёры синхронно выполняют движения и скандируют реплики, единый порыв и единое тело. Зинаида Райх дирижирует этим многоголосым оркестром. Режиссёр произносит свои реплики в рупор. В 1920 году он заведует Театральным отделом Наркомпроса. Мейерхольд трудится на самой театральной передовой. Но, что ж, и это меркнет и забывается. Теперь он стоит один, взъерошенные волосы и бледное лицо, вглядывается в темноту зала и проступающие контуры лиц. Его актёры и товарищи стоят за столом в глубине сцены спиной к нему. А внизу, чуть ссутулившись, сидит его жена. Теперь они одни против всех. Мейерхольд станет просто режиссёром, ему запретят выходить на поклоны. Перед ним закрывается наглухо стена, в прямом и переносном смысле. На чёрной стене мелькают его фотографии с юности до последней карточки из досье. Везде на снимках приковывают внимание умные, мечтательные и пристальные глаза. Стена разъезжается. Мейерхольд стоит молча, освещаемый тюремным плафоном в выцветшей гимнастёрке. Нет, это не его мы видим. Это просто призрак, который нам явился сейчас на сцене, носящей его имя. Поднимается Райх, накидывает на него пальто, берёт под руку. Они медленно в тишине уходят в свет окна. Звучит голос Станиславского, приглашающего режиссёра к себе в театр. Так заканчивается путь ГосТиМа, но не Мейерхольда.
Валерий Фокин рассказывает не частную историю, не исторический факт, а притчу о творце, народе и “государственной машине”. А то, что остается после встречи этих сил, мы видим и сейчас — чьи-то имена идут лишь титрами, кто-то забыт, а иные до сих пор живы в своих постановках и методах, которые изучают студенты.
Текст: Наталья Яковлева
Фото Владимира Постнова