20 октября, к столетию революции, в театре «Приют комедианта» состоится премьера спектакля «Собачье сердце». Режиссёр – Максим Диденко, в роли профессора Преображенского – народный артист РФ Николай Чиндяйкин. Максим Диденко рассказал «Около» о любимых писателях и задачах современного театра.
Почему «Собачье сердце»?
Это любимая книга, любимый автор. К тому же годовщина революции – мне кажется, пришло время все эти слова вслух произнести, потому что они вписаны в генетический код советского и постсоветского человека. Профессор Преображенский стал мифологической фигурой для русского сознания, как Чапаев и Ленин, и немало для этого сделал Евгений Евстигнеев. А мне всегда интересно с мифологическими фигурами взаимодействовать. Эти тексты, произнесённые столько лет спустя: фильм ведь вышел в конце восьмидесятых (в 1988, прим. Около), очень по-новому открывают те смыслы, которые вложены в слова. На мой взгляд, важно это сказать в 2017.
А будут ассоциации с фильмом Владимира Бортко?
Они неминуемы – ассоциации возникают сразу, как вы произносите словосочетание «Собачье сердце». Сначала все вспоминают книгу, а потом уже фильм, как неминуемое зло.
Газет по-прежнему читать не надо?
Я газет вообще не читаю, мне кажется, это анахронизм. Я читаю «Медузу», «Colta», а в основном «Facebook», в котором у меня в подписках люди, работающие в СМИ. Олег Кашин например.
Преображенский – положительный или отрицательный персонаж?
Я считаю, что положительных или отрицательных персонажей не существует. Есть персонажи противоречивые, объёмные, содержащие в себе и положительные, и отрицательные свойства. Концепция положительного и отрицательного примитивизирует взгляд на мир.
Почему вы выбрали Николая Чиндяйкина на эту роль?
Николай Чиндяйкин – родной для меня человек. Мы с ним познакомились год назад, когда вместе репетировали спектакль «Чапаев и пустота», где Николай Дмитриевич играет роль Тимура Тимуровича. До этого я что-то знал об этом артисте, но не был погружен в его биографию. А тут оказалось, что Николай Чиндяйкин родом из Ростова-на-Дону, но много лет играл в Омском театре драмы. А я ведь сам из Омска. Выяснилось, что Николай Дмитриевич даже дружил с моей бабушкой, театральным режиссёром. Когда он уехал из Омска, то поступил к Михаилу Будкевичу, учился у Анатолия Васильева (в ГИТИСе, прим. Около) и участвовал в спектакле «Шесть персонажей в поисках автора», который объездил весь мир. Потом Николай Чиндяйкин много работал с Анатолием Васильевым, был его помощником и курировал совместный проект с ШДИ, два года жил и работал с Ежи Гротовским в Италии. По языку и бэкграунду он очень близкий мне человек, поэтому я его позвал в спектакль. Роль очень большая, значимая, и её может поднять только большой артист. Николаю Чиндяйкину это удаётся.
Вы говорили в интервью, что мы все Шариковы. Почему?
Я всё время думаю о том мире, который бесследно исчез после революции. В нём жили какие-то другие люди, инопланетяне – мы о них ничего не знаем. Их убили или они уехали, их здесь нет больше. А мы все Шариковы по происхождению, рабоче – крестьянские дети. Мы все разговариваем матом.
В вашем спектакле «Чапаев и пустота» есть связь с популярной постановкой «Нового театра»?
Связи нет – я тот спектакль не видел, только по фотографиям. Судя по снимкам, связи нет никакой, кроме текста. «Чапаев и пустота» - тоже моя любимая книга. Пелевин и Булгаков мной любимы по-разному, по разным причинам. Виктор Пелевин своей книгой «Чапаев и пустота» меня в своё время погрузил в тему экзистенциального. Это произведение удивительно тем, что автору удалось совместить в ней художественный текст с поучительным. Так как я завис на теме революции, которая очень изменила фактуру моей родины, книга мне близка – она открывает четвёртое измерение трактовки всех этих событий столетней давности. Я размышляю о том, что сейчас происходит в мире, и мне иногда хочется убежать. И единственное место, где можно скрыться – это «внутренняя Монголия».
Не сможем обойти тему Кирилла Серебренникова. Проявила ли себя в ситуации с ним театральная солидарность?
Проявила: мы все подписали письмо, пришли к суду, поздравили с Днём рождения, выступили на телеканале «Дождь». Самое ужасное в этом во всем то, что вначале тебя это шокирует, парализует, а в какой-то момент ты просто привыкаешь, что Малобродский в тюрьме, Кирилл под домашним арестом. Ты адаптируешься к этому ужасу и живёшь дальше. Человеческая природа удивительна тем, что зло становится привычным – вот самое страшное. Но пока всё это очень непривычно, такого с нами ещё не было.
2018 год в России – год театра. Какова задача театра?
Задача у театра ровно такая, какую он сам себе поставит. У кого-то задача развлекать, у кого-то зарабатывать деньги, у кого-то воспитывать. Театр – это феномен, который вмещает в себя всё, это модель мира, и она работает так, как программируют её создатели. Задача моего театра – освещать тёмные углы во внутреннем мире зрителя, его памяти. Я в своих спектаклях ничего не утверждаю – только открываю вопросы. Очень важно, чтобы зритель попадал на территорию интенсивного мышления и на поверхности его сознания начинали всплывать образы. Мне нужно, чтобы они всплывали и зритель за ними наблюдал. Очень многое происходит в голове зрителя, он сам становится соавтором процесса. Мне хочется, чтобы зритель занимал активную позицию. Некоторые зрители жалуются, что мои спектакли – пустота, а, на мой взгляд, они – зеркало, в котором каждый видит себя. Если зритель видит пустоту, он видит пустоту в себе, и я здесь совершенно не при чём. Спектакли – это не только я, а работа огромного количества людей, и в первую очередь артистов. Артист присутствует на сцене, и это присутствие невозможно сымитировать или прикрыть. Это либо есть, либо нет.
Сами в театр ходите?
Редковато. Я посмотрел в Амстердаме спектакль Димитриса Папаиоанну «Великий укротитель», в котором нет ни одного слова и практически нет музыки. Люди там не танцуют, а двигаются. Это современное искусство на территории театра, совершенно уникальный язык. Спектакль рассказывает обо всём, о мироздании, и это лучшее, что я видел за многие годы. В четвёртый раз сходил на «СНежное шоу» Славы Полунина – мне наконец-то понравилось. Я всё время был критически настроен. А в четвёртый раз ходил, и даже сам Вячеслав Павлович вышел на сцену, и мне очень сильно понравилось, дожил, понял всё. Это не спектакль, а вид жизни.
Вы говорили в интервью, что страх порождает внутреннюю цензуру. Сложно ли с этим бороться?
Сложно с этим жить, но мы живём. Живём и боимся, это типичный советский стиль жизни. Мы об этом фундаментальном чувстве очень тосковали, и вот теперь оно возвращается, и все счастливы. Это чувство ещё называется страх Божий. Вчера вот на Невском проспекте был крестный ход. Люди несли плакаты против фильма «Матильда».
Как относитесь к нападкам на этот фильм?
То, что происходит, чудовищно. Христианская мораль и радикальный экстремизм несовместимы. Это всё черная сотня. Скоро начнутся еврейские погромы или либералов будут месить. Для меня это всё вещи одного порядка – Кирилл сидит, жгут офисы и машины.
Что же делать?
Сидеть тихо или получать. Можно надеть эту жёлтую штуку и на крестный ход. Или уехать – других вариантов я не вижу.
А когда у нас жилось хорошо?
С конца второй чеченской войны по 2012 год жилось нечего: лет шесть – семь. Всё было буржуазненько, если не считать эпизоды типа Ходорковского. Была иллюзия, что мы хорошее государство, вовлечённое в мировую политику, экономику, богатеющее, светское. Хотя я вот хожу по Петербургу, и вижу, как здесь всё похоже на Европу: огромное количество кафе, люди на улицах счастливые, с красивыми лицами, пьют и жрут. Деньги есть, никто ничего не боится, всем плевать. А утром выхожу – крестный ход. Казалось бы, ну идут себе с крестами. Но коктейли Молотова-то летят.
У нас тут был День Довлатова.
Да, но я не ходил на него – привёз в Петербург спектакль «Чапаев и пустота», и пришлось с ним возиться. Довлатов – мой любимый писатель, я прочитал всё у него. Я в юности очень много читал, за всем следил. В девяностые все эти книги стали появляться, и у меня был склад – тысяча книг или больше.
Есть желание поставить спектакль по Довлатову?
Пока рано, но думаю, годика через три поставлю.
Беседовала Алла ИгнатенкоФотографии из открытого доступа
Почему «Собачье сердце»?
Это любимая книга, любимый автор. К тому же годовщина революции – мне кажется, пришло время все эти слова вслух произнести, потому что они вписаны в генетический код советского и постсоветского человека. Профессор Преображенский стал мифологической фигурой для русского сознания, как Чапаев и Ленин, и немало для этого сделал Евгений Евстигнеев. А мне всегда интересно с мифологическими фигурами взаимодействовать. Эти тексты, произнесённые столько лет спустя: фильм ведь вышел в конце восьмидесятых (в 1988, прим. Около), очень по-новому открывают те смыслы, которые вложены в слова. На мой взгляд, важно это сказать в 2017.
А будут ассоциации с фильмом Владимира Бортко?
Они неминуемы – ассоциации возникают сразу, как вы произносите словосочетание «Собачье сердце». Сначала все вспоминают книгу, а потом уже фильм, как неминуемое зло.
Газет по-прежнему читать не надо?
Я газет вообще не читаю, мне кажется, это анахронизм. Я читаю «Медузу», «Colta», а в основном «Facebook», в котором у меня в подписках люди, работающие в СМИ. Олег Кашин например.
Преображенский – положительный или отрицательный персонаж?
Я считаю, что положительных или отрицательных персонажей не существует. Есть персонажи противоречивые, объёмные, содержащие в себе и положительные, и отрицательные свойства. Концепция положительного и отрицательного примитивизирует взгляд на мир.
Почему вы выбрали Николая Чиндяйкина на эту роль?
Николай Чиндяйкин – родной для меня человек. Мы с ним познакомились год назад, когда вместе репетировали спектакль «Чапаев и пустота», где Николай Дмитриевич играет роль Тимура Тимуровича. До этого я что-то знал об этом артисте, но не был погружен в его биографию. А тут оказалось, что Николай Чиндяйкин родом из Ростова-на-Дону, но много лет играл в Омском театре драмы. А я ведь сам из Омска. Выяснилось, что Николай Дмитриевич даже дружил с моей бабушкой, театральным режиссёром. Когда он уехал из Омска, то поступил к Михаилу Будкевичу, учился у Анатолия Васильева (в ГИТИСе, прим. Около) и участвовал в спектакле «Шесть персонажей в поисках автора», который объездил весь мир. Потом Николай Чиндяйкин много работал с Анатолием Васильевым, был его помощником и курировал совместный проект с ШДИ, два года жил и работал с Ежи Гротовским в Италии. По языку и бэкграунду он очень близкий мне человек, поэтому я его позвал в спектакль. Роль очень большая, значимая, и её может поднять только большой артист. Николаю Чиндяйкину это удаётся.
Вы говорили в интервью, что мы все Шариковы. Почему?
Я всё время думаю о том мире, который бесследно исчез после революции. В нём жили какие-то другие люди, инопланетяне – мы о них ничего не знаем. Их убили или они уехали, их здесь нет больше. А мы все Шариковы по происхождению, рабоче – крестьянские дети. Мы все разговариваем матом.
В вашем спектакле «Чапаев и пустота» есть связь с популярной постановкой «Нового театра»?
Связи нет – я тот спектакль не видел, только по фотографиям. Судя по снимкам, связи нет никакой, кроме текста. «Чапаев и пустота» - тоже моя любимая книга. Пелевин и Булгаков мной любимы по-разному, по разным причинам. Виктор Пелевин своей книгой «Чапаев и пустота» меня в своё время погрузил в тему экзистенциального. Это произведение удивительно тем, что автору удалось совместить в ней художественный текст с поучительным. Так как я завис на теме революции, которая очень изменила фактуру моей родины, книга мне близка – она открывает четвёртое измерение трактовки всех этих событий столетней давности. Я размышляю о том, что сейчас происходит в мире, и мне иногда хочется убежать. И единственное место, где можно скрыться – это «внутренняя Монголия».
Не сможем обойти тему Кирилла Серебренникова. Проявила ли себя в ситуации с ним театральная солидарность?
Проявила: мы все подписали письмо, пришли к суду, поздравили с Днём рождения, выступили на телеканале «Дождь». Самое ужасное в этом во всем то, что вначале тебя это шокирует, парализует, а в какой-то момент ты просто привыкаешь, что Малобродский в тюрьме, Кирилл под домашним арестом. Ты адаптируешься к этому ужасу и живёшь дальше. Человеческая природа удивительна тем, что зло становится привычным – вот самое страшное. Но пока всё это очень непривычно, такого с нами ещё не было.
2018 год в России – год театра. Какова задача театра?
Задача у театра ровно такая, какую он сам себе поставит. У кого-то задача развлекать, у кого-то зарабатывать деньги, у кого-то воспитывать. Театр – это феномен, который вмещает в себя всё, это модель мира, и она работает так, как программируют её создатели. Задача моего театра – освещать тёмные углы во внутреннем мире зрителя, его памяти. Я в своих спектаклях ничего не утверждаю – только открываю вопросы. Очень важно, чтобы зритель попадал на территорию интенсивного мышления и на поверхности его сознания начинали всплывать образы. Мне нужно, чтобы они всплывали и зритель за ними наблюдал. Очень многое происходит в голове зрителя, он сам становится соавтором процесса. Мне хочется, чтобы зритель занимал активную позицию. Некоторые зрители жалуются, что мои спектакли – пустота, а, на мой взгляд, они – зеркало, в котором каждый видит себя. Если зритель видит пустоту, он видит пустоту в себе, и я здесь совершенно не при чём. Спектакли – это не только я, а работа огромного количества людей, и в первую очередь артистов. Артист присутствует на сцене, и это присутствие невозможно сымитировать или прикрыть. Это либо есть, либо нет.
Сами в театр ходите?
Редковато. Я посмотрел в Амстердаме спектакль Димитриса Папаиоанну «Великий укротитель», в котором нет ни одного слова и практически нет музыки. Люди там не танцуют, а двигаются. Это современное искусство на территории театра, совершенно уникальный язык. Спектакль рассказывает обо всём, о мироздании, и это лучшее, что я видел за многие годы. В четвёртый раз сходил на «СНежное шоу» Славы Полунина – мне наконец-то понравилось. Я всё время был критически настроен. А в четвёртый раз ходил, и даже сам Вячеслав Павлович вышел на сцену, и мне очень сильно понравилось, дожил, понял всё. Это не спектакль, а вид жизни.
Вы говорили в интервью, что страх порождает внутреннюю цензуру. Сложно ли с этим бороться?
Сложно с этим жить, но мы живём. Живём и боимся, это типичный советский стиль жизни. Мы об этом фундаментальном чувстве очень тосковали, и вот теперь оно возвращается, и все счастливы. Это чувство ещё называется страх Божий. Вчера вот на Невском проспекте был крестный ход. Люди несли плакаты против фильма «Матильда».
Как относитесь к нападкам на этот фильм?
То, что происходит, чудовищно. Христианская мораль и радикальный экстремизм несовместимы. Это всё черная сотня. Скоро начнутся еврейские погромы или либералов будут месить. Для меня это всё вещи одного порядка – Кирилл сидит, жгут офисы и машины.
Что же делать?
Сидеть тихо или получать. Можно надеть эту жёлтую штуку и на крестный ход. Или уехать – других вариантов я не вижу.
А когда у нас жилось хорошо?
С конца второй чеченской войны по 2012 год жилось нечего: лет шесть – семь. Всё было буржуазненько, если не считать эпизоды типа Ходорковского. Была иллюзия, что мы хорошее государство, вовлечённое в мировую политику, экономику, богатеющее, светское. Хотя я вот хожу по Петербургу, и вижу, как здесь всё похоже на Европу: огромное количество кафе, люди на улицах счастливые, с красивыми лицами, пьют и жрут. Деньги есть, никто ничего не боится, всем плевать. А утром выхожу – крестный ход. Казалось бы, ну идут себе с крестами. Но коктейли Молотова-то летят.
У нас тут был День Довлатова.
Да, но я не ходил на него – привёз в Петербург спектакль «Чапаев и пустота», и пришлось с ним возиться. Довлатов – мой любимый писатель, я прочитал всё у него. Я в юности очень много читал, за всем следил. В девяностые все эти книги стали появляться, и у меня был склад – тысяча книг или больше.
Есть желание поставить спектакль по Довлатову?
Пока рано, но думаю, годика через три поставлю.
Беседовала Алла Игнатенко
Фотографии из открытого доступа