Под парусами театра
Сюжетную канву «Пристани» завершает «Игрок» Достоевского, где Людмила Максакова играет Бабуленьку. С всклокоченными седыми волосами, выбеленным лицом, резко задорным голосом она вылетает на сцену, как прибывшая на шабаш ведьма – не хватает только помела, но воображение его легко дорисовывает. Свою первую реплику – «А ВОТ И Я!!!» - она выкрикивает так, что в обморок упасть можно. Её грозовая эксцентрика мгновенно подчиняет себе пространство. С момента её появления мы забываем об остальных актёрах и героях, впавших в странное оцепенение и не способных выговорить ни слова. Она набрасывается на чинного англичанина Астлея и просит его что-то сказать – а он, бледный, может произнести только «Ланданизьзекэпител оф Грейт Бритейн». Она сама как рулетка – молниеносная, непредсказуемая, вершащая судьбы. И играть идёт только за триумфом. С железными интонациями она раздаёт приказания, которые исполняют раньше, чем она успевает озвучить. Крупье объявляет ставку, и под музыку Фаустаса Латенаса долго бегает по кругу послушный шарик, который у Туминаса становится отдельным персонажем. Когда музыка прекращается, и резкий голос называет выпавший сектор, человек-шарик валится на пол и по-заячьи сжимает руки у груди. От раза к разу скорость его убыстряется, шаги делаются всё лихорадочней, глаза наполняются ужасом. Он носится из стороны в сторону, ударяется о стены, убегает за кулисы – система даёт сбой. И Бабуленька Максаковой постепенно теряет свой запал. Один за другим снимает все свои роскошные наряды, которые в одночасье проигрываются, сбрасывает шутовской парик, оставаясь с жиденькими бесцветными волосами, едва покрывающими голову. Старая графиня захлёбывается во взятом ею самой ритме, теряя контроль над ситуацией. Становится вдруг жалкой и потухшей, от её разбойничьего угара нет уже и следа. Вся облачённая в чёрное, она траурно и медленно, нараспев, произносит последние слова. Поднимает руку, стискивая в ней конец тёмной шали, и уходит задом наперёд, выговаривая, как заклинание: «Теперь церковь поеду строить. КАМЕННУЮ!». Едет она умирать, и сама теперь – смерть во плоти. «Игрок» в «Пристани» предстаёт историей о максимальном жизненном подъёме, выплеске всех сил, за которым мгновенно следует полное и окончательное угасание. Максакова исчезает за тем же сияющим задником, за которым в финале первого действия скрывался Яковлев.Наступает пауза, и некоторое время на опустевшей сцене ничего не происходит. Но вдруг, сначала едва заметно, от задника выдвигается маленький, стянутый в несколько жалких складок занавес – и за доли секунды расправляется, разрастаясь до необъятных размеров, не успеваешь заметить, как. Он поглощает собой всё пространство, раздувается, как пузырь, выдвигается в зал. Дребезжит, колеблется, играет переливами белого и голубого света. На нём проявляются, как бы сами собой, чёрно-белые фотографии Вахтангова и актёров его театра, со всех сторон, сменяя друг друга непрерывным потоком. Ассоциации возникают одна за другой – парус, море, сердце. И все они в равной мере верны и ошибочны. Это – и всё перечисленное вместе, и нечто большее. В финале Туминас материализует высший смысл театра, и как бы ни пытаться облечь его в слова, выйдет пафос. Но ощутить его иносказательно помогает звучащий в этот момент псалом «Miserere»: «Помилуй меня, Боже,/ по великой милости Твоей,/ и по множеству щедрот Твоих/ изгладь беззакония мои.<…>Вот, Ты возлюбил истину и сердце,/ и внутрь меня явил мне мудрость./Окропи меня иссопом, и буду чист;/ омой меня, и буду белее снега./Дай мне услышать радость и веселие, —/ и возрадуются кости, тобою сокрушенные». Конечный посыл «Пристани» оказывается зашифрован в сонете Петрарки, который читала Вирджиния Галилею (важно, что у Брехта сонета нет):Кто предпочел другим дорогам в жизниДорогу волн, в которых скрыты рифы,Хранимый только стенками скорлупки,Того и чудо не спасет от смерти,И лучше бы ему вернуться в гавань,Пока его рукам послушен парус.Я нежному дыханью руль и парусДоверил, полюбив впервые в жизниИ лучшую найти надеясь гавань,Но вскоре путь мне преградили рифы,И не вокруг меня причина смертиБесславной крылась, но в самой скорлупке.Надолго заключен в слепой скорлупке,Я плыл, не поднимая глаз напарус,Что увлекал меня до срока к смерти.Однако Тот, кто приобщает жизни,Успел меня предупредить про рифы,Дав – издали хотя бы – узреть гавань.<…>Так я, подняв глаза на вздутый парус,Над ним увидел знаки вечной жизниИ в первый раз не испугался смерти.При свете дня хочу войти я в гавань,Куда ведет дорога долгой жизни.<…> Когда бы гибель не таили рифыИ не искал бы я спасенья в смерти,Я повернул бы с наслажденьем парусИ где-нибудь обрел благую гавань.Но я горю под стать сухой скорлупке,Не в силах изменить привычной жизниТы, без кого ни смерти нет, ни жизни!Скорлупке утлой угрожают рифы,Направь же в гавань изможденный парус.И ничего анализировать, договаривать тут не хочется. Пусть каждый сам делает выводы.Кажется, режиссура Туминаса никогда ещё не была такой простой по форме и многослойной по содержанию. «Пристань» строится на минимуме метафор и эффектов, выводя на первый план актёров, всё самое главное заключено в мельчайших нюансах их игры. «Пристань» - спектакль традиционный в почти забытом понимании этого слова. У нас все давно привыкли говорить и считать, что нет уже давно никаких традиций, что «актёрская школа», «система Станиславского», «русский репертуарный театр» - понятия, утратившие значение и превратившиеся в пустые оболочки. «Пристань» доказывает, что это совсем не так. Что при желании и умении можно воскресить то, что казалось давно отжившим, и явить его во всём первоначальном блеске, и не как в музее, а с горячей кровью и мощным дыханием. «Пристань» - запечатлённый образ старого театра, который, тем не менее, остаётся абсолютно современным и говорит на сегодняшнем языке.Поражает самоотверженность режиссёра и актёров, решившихся взяться за этот проект и довести его до конца и показать такую тщательность работы с тончайшей отделкой каждого слова, которую сейчаспочти нереально встретить. В «Пристани» актёры такого возраста, в каком обычно в лучшем случае играют эпизодические роли, показали свою способность быть в самом центре внимания, играть с молодой энергией, но при этом с мастерством, недоступным никому, кроме них. «Пристань» уже успели назвать спектаклем-прощанием, спектаклем-панихидой, но прежде всего этот спектакль – абсолютное торжество театра, жертвоприношение в его честь, и праздник, демонстрирующий его возможности на невиданном сегодня пределе. 
