Вымороженные

12 марта в Берлине на сцене Шаубюне, в рамках фестиваля «F. I. N. D.», прошла мировая премьера спектакля Кирилла Серебренникова «Отморозки», поставленного им со своим курсом в Школе-студии МХАТ. Чуть раньше в Москве состоялись предпремьерные показы.

Роман Захара Прилепина «Санькя» о современных революционерах Серебренников при участии автора преобразил до неузнаваемости, изменив даже имя заглавного героя, с Сани Тишина на Гришу Жилина. Лишил множества подробностей, размышлений и рефлексий персонажа; целые сюжетные линии переписаны начисто. Но, возможно, главный переворот произошёл с моментом действия. Книга Прилепина в большой степени автобиографична, и говорит о затерянном в безвременье поколении 90-х, спектакль Серебренникова – о поколении нулевых. Играют его студенты, которым по 20-25 лет, играют про себя и не про сегодня даже, а про сейчас.Ролик «Отморозков» для гастролей в Берлине

[youtube]dtcqWOA72xY[/youtube]

О судьбе поколения 90-х Серебренников ставил «Околоноля», и хотя с Егором из романа «Натана Дубовицкого» у Сани-Гриши крайне мало общего, точки соприкосновения у них есть. У них обоих было трудное, но оставшееся в памяти счастливым, деревенское детство, у обоих любимая бабушка – у первого снабжающая всю округу самогоном, у второго поджаривающая на скворчащих сковородках блинцы-каравайчики и яичницу с салом. И обоих он от этого прошлого избавил – бабушки в спектаклях даже не упоминаются. В интерпретации Серебренникова ни Егор, ни Саня-Гриша своей родины не теряли. Её у них просто не было.Россия в спектакле – страна сплошных железных заграждений, тех, что ставят у эскалаторов в метро и которыми окружают пятачки митингов. Они превращаются во всё подряд. Если составить загоном, получится комната, уложить особым образом – пружинистые больничные койки, установить в два ряда и накрыть сверху – свод подвала. Тюрьма оказывается вокруг, везде, из неё не выбраться.У Гриши и прочих «отморозков» нет ориентиров, никаких корней. Прилепин наделил своих героев ожесточённой зрелостью, взрослой готовностью к подвигу. В спектакле они эти качества теряют, будто молодеют лет на 10, они всего лишь дети, сиротливые, путанные. Революция для них – увлекательная игра, которая заполоняет и становится жизнью. В начале кто-то из них надувает шарик, отпускает, и он по сложной траектории летит вниз, недоумённо жужжа, потом они гудят в бумажные язычки, а ещё кто-то показывает окружившим митинг омоновцам голую задницу. Вдруг начинают лихим шёпотом скандировать: «РЕ-ВА-ЛЮ-ЦИ-Я! РЕ-ВА-ЛЮ-ЦИ-Я!», всё громче и громче, доходя до неистового крика. Но эта не та оглушительно нарастающая волна жестокости, которая в романе «Санькя» выплёскивается в городской погром. Они повторяют лозунги весело и радостно, как бы уверенные, что для воплощения этих слов в действительность их достаточно только произнести. Бунт ради бунта, борьба ради борьбы. У Прилепина политические мотивировки персонажей смутны и туманны, как и их конечные цели, здесь они лишаются всяких остатков определённости, а сентенции о России, как «отморозков», так и их противников звучат ещё абсурдней и отвлечённей. Идея умерла, осталась судорожная тоска по ней в попытке её сотворить. Так жить нельзя. Как – никто не знает.Эпизод митинга перемежается с собранными актёрами монологами реальных людей, бывших свидетелями и участниками массовых акций. Один за другим выходят из толпы, чтобы рассказать свои истории и изложить точку зрения на российское политическое движение, побитый милицией иностранный фотограф, ненавидящий свою работу омоновец, «матёрый заядлый монархист» нетрадиционной ориентации. Митинг оглядывается со всех сторон, во всей своей грозной нелепости, в которой раж восстания сливается с его невозможностью, идеализм с агрессией, вдохновенные вскрики сталкиваются с милицейскими дубинками. Последней появляется студентка консерватории, проходившая мимо Триумфальной по пути к «Чайнику» (залу Чайковского) и случайно вовлечённая в политический круговорот. Она расскажет, как хотела спросить одного из несогласных: «Что ж ты на связках-то кричишь?», а потом запоёт арию из оперы Вивальди «Фарначе»:Тень моего мёртвого сынавселяет в меня ужас,и кровь стынет в венах.И печаль всё сильнее,когда вижу, что жесток былк невинной душе,к сердцу сердца моего. И эту арию она будет повторять снова и снова, каждый раз в самые трагические моменты, превращая в материнскую тризну по судьбе детей, по судьбе мира, обволакивающую  пространство в попытке искупить чужие грехи и страдания. «Мамочка, не плачь, пожалуйста» - просит по телефону смешная, восторженная Верочка. «Мама, не плачь, мама, не плачь» - заклинает в отчаянном мучении Гриша, когда они затеряны в лесу наедине с отцовским гробом. Красный бархатистый короб он поднимает в одиночку, с пригвождающими к земле усилиями тащит на своих плечах, и гроб этот уже будто не только папин, но и его собственный. Неси свой гроб и… Веруй? Но если этот гроб – твой, верить уже точно не во что. И мамы не плакать не могут.«Отморозки» - мальчики и девочки, которые не понимают, куда идти и что делать, но хотят преобразить мир. Они готовы безропотно принять смерть, любые лишения, но не задумываясь, ради чего. Здесь всё относительно, каждый, не только они, может в одночасье превратиться в жертву. Сосед Гриши по больничной палате сыплет из громкоговорителя проклятия в адрес «Союза созидающих» («А хули с ними спорить!») – и в следующую минуту он, в синем спортивном костюме и смешных лиловых тапочках, бессильно падает под градом из запущенных союзниками лимонов. Люди в штатском пытают и избивают Гришу, без той ужасающе кровавой физиологической конкретности, что была в книге. Предельно буднично, спокойно, безразлично, с холодно отстранёнными, доброжелательными голосами. Ему приносят тот самый гроб с венком, и, когда он теряет сознание, вспышкой возникает перед ним воспоминание, как он вёз с мамой на похороны в деревню папино тело. А потом он решает отомстить своим мучителям, и сам ставит открытый гроб перед ними. Вот только у одного, главного, звонит телефон, и он узнаёт о смерти своего маленького сына Гриши. У Гриши большого нет сил выстрелить, гроб захлопывается пустым. Егор из «Околоноля», когда ему вложили в руки пистолет, нажимал на курок без промедления. Прилепинский Саня убить был способен, и ему это не удавалось лишь по стечению обстоятельств; убить хотел судью, вынесшего приговор его товарищу – не за себя, а за друга. Импульсивный, нервный, задиристо-нежный Гриша Филиппа Авдеева не знает такого героизма, а совершить убийство неспособен органически – слишком часто бьётся сердце.Он и любит не страдающе, с ореолом трагической обречённости, как Саня, а по-весеннему восторженно. Восклицает с наивным обожанием: «Почему ты пахнешь лимонами?». А Катя вообще понять не может, что за лимоны такие, не ела же она их. Его порывы случайны, мгновенны, лишены всякой логики. Вот, непонятно, то ли в шутку, то ли всерьёз, пытается договориться о работе в городском правительстве, нацепляет очки и с умным видом критикует «отморозков», изображая своих идеологических противников. Быстро снимает маску – слишком противно оказалось. Грабит на улице не зажравшегося буржуя, как его прототип из романа, а жалкого таксиста, просто так, без всякой идеологической подоплёки. Как бы пробует, что ещё можно сделать, и что нельзя. К нему врываются с обыском омоновцы, он лежит под стулом ни живой ни мёртвый, а они вдруг снимают форму и оказываются разыгрывающими его друзьями. Но не смешно ему, и он с гневным остервенением на них набрасывается, всерьёз называя отморозками.Революционное восстание в спектакле случается под новый год, внезапно и быстро. «Катя Шаронова умерла в тюрьме от сердечного приступа» - сообщает главарь подпольной организации Матвей, всегда ссутулившийся, с гулким голосом и противным смешком, страшные новости всё время рассказывающий как анекдоты. Катя появится стоя на металлической оградке, закутанная в праздничную гирлянду, и Гриша повторит свой с ней последний диалог: «- А шампанское с гречневой кашей? – Сегодня я иду одна». Гирлянда погаснет.Они захватывают правительственное здание не в полном снаряжении милицейского спецназа, как в «Саньке» - просто в бронежилетах на голые тела. Перекрывают красную ковровую дорожку митинговыми заграждениями. Они не безумная, многочисленная Прилепинская орава. Их всего четверо, потом трое. Стоят перед железными баррикадами, тесно сгрудившись, напряжённо всматриваясь в зал, ища невидимых солдат, которые вот-вот двинуться на них атакой. Беззащитные, жалкие, неприкаянные. Всеми брошенные и никому ненужные. Саша скажет: «Я извлёк нательный крестик и положил в рот», и несколько раз обречённо повторит: «крестик пресный». С грохотом закроет крышку гроба. А на заднем плане уже погибший Позик, брат любившего растения Негатива, завернёт в целлофановую плёнку его комнатные цветы под утихающее звучание арии из Вивальди.

Отморозки – потому что от-мороза. Лишённые тепла, выкинутые на улицу сироты при живых матерях.Я выхожу из театра, спускаюсь в подземный переход, и натыкаюсь на такое же заграждение, как те, что только что стояли на сцене. В вагон метро вслед за мной заходят несколько рослых парней с хрипловатыми голосами и увлечённо говорят о ком-то, кто «был на Манежке». На улице мне навстречу идут двое, один из которых громко, с чувством гордости, констатирует другому: «Я с ней поебался». Уже в другом месте слышу как мужик, которого и разглядывать не хочется, орёт на всю округу в телефон: «Я, блядь, помню, где твой дом?!». Мне становится не по себе. То ли спектакль не заканчивался, то ли всё это было не понарошку, а на самом деле.«Отморозки» - спектакль неровный, в бешеном, но чуть рваном ритме, стремительный, беспощадный, иногда сумбурный. Такой же, как наше время.

Николай Берман

ОКОЛОтематические статьи, рекомендуемые к прочтению:

Николай Берман «Замёрзнуть в свете»