С чем в МХТ имени Чехова при Константине Хабенском все точно хорошо, так это с хайпом вокруг премьер. «Кабалу святош» начали обсуждать еще в конце прошлого сезона. Сначала, когда увидели в анонсе Николая Цискаридзе (можно я не буду играть в эти игры и называть его Максимом Николаевым?). Потом, когда увидели цены по 30 тысяч (МХТ побил рекорд?). Потом, когда вышел рекламный ролик про инновационные перчатки и «ладони свободы» (это было ехидно и даже злободневно; жалко, что на входе не выдают перчатки — мне кажется, за такие цены на билеты театр мог бы себе позволить). Но спектакль (пресс-показ состоялся 3 сентября), к счастью, вышел не только помпезно-избыточно-гламурным (надо соответствовать статусности), но и умным.
Взяв за основу булгаковскую пьесу, Юрий Квятковский соединил на сцене фактически три временных пласта. Вроде бы рассказываем про Мольера и цензуру времен Людовика XIV? Или про Булгакова, чьи тексты кромсали (как раз в МХТ: на огромном красном заднике инициалы не французского короля, а крупные буквы КС — Константин Станиславский). Или про сегодня? Прямых намеков, может, и не так много, но в этом плане кастинг очень удачный и говорящий сам за себя. И я даже не про Николая Цискаридзе, которому очень органична самовлюбленность французского монарха (не без доли самоиронии, к счастью). А про Константина Хабенского — когда его Мольер, вызывающе смотря в зал, говорит «Я буду раскланиваться перед каждым, кто может продлить этому театру жизнь», нет сомнений (если знать немного социальный контекст), что это говорит сам Хабенский. Про сегодняшний день. (Это и круто, и вызывает у меня очень спорные ощущения одновременно — то ли смелость, то ли слегка озлобленные попытки оправдать / объяснить свое поведение. Но это уже другой разговор, который я здесь не хочу заводить).
В декорациях (художник Михаил Дегтярев) — бесчисленное количество занавесов (помимо знаменитого с чайкой). Потому что каждая сцена здесь — театр. Или, вернее, — «вся жизнь — театр». Может, актеры репетируют Мольера, может, актеры репетируют Булгакова, может, современные актеры репетируют ещё какую-то пьесу. Получилась изящно выстроенная череда отражений, параллелей, ассоциаций. То ли какой-то актер к Мольеру приходит устраиваться, то ли Булгаков — к Станиславскому, то ли современный актер — к худруку Хабенскому. И такая игра на каждом шагу. Общее одно — в этом мире все становятся «рабами», все на том или ином этапе выглядят лизоблюдами: Мольер — перед Людовиком, Булгаков перед Станиславским, Хабенский перед властью, верный ученик Мольера (ещё одна роль Сергея Волкова!) перед властью… и так до бесконечности… финал этого всего — каждый по очереди выходит извиняться. И даже, казалось бы, верные власти люди — архиепископ (Иван Волков) извиняется. И только один Людовик — «ни в чем не раскаиваюсь, всех прощаю». Очевидная (может, даже слишком) и уж точно затянувшаяся пародия на всем нам, к сожалению, понятный контекст.
Декорация очень помпезная (в имперскую Францию они поиграли от души, а Цискаридзе так вообще вышел в облачении Людовика словно с парадного портрета — иронично, держа в руках при этом портретную раму), но одна деталь будто бы выбивается, а на самом деле, — важный смысловой элемент. Чуть ли не в каждой сцене есть голова (или головы) младенца. То стоят на полках (как будто мы в Кунсткамере — ассоциации такие), то садовые кусты, выстриженные в виде голов. И главное, — в первой сцене два ребёнка (опять с гипертрофированно огромными головами) играют: один — будущий Мольер, а второму говорят — «а ты, солнышко, будешь Людовиком» (потом огромный золотой пупс будет восседать и наблюдать за представлением Мольера — вместо Людовика). Как будто все — лишь пешки в этой игре, где есть некая власть, а есть все остальные, ей подчиняющиеся. Смысл этой метафоры не хочу дальше развивать, тем более, не очень с ней согласна — снимает она с человека ответственность за свои поступки, но это опять же уже разговор не про театр…
Я сказала, что этот бесконечный театр в театре умно устроен (когда непонятно, что играют, что сцена из спектакля, а что — сцена из жизни закулисья). Иногда из этого вырастает изящная параллель времен, но иногда все же они заигрываются в эту игру, и поэтому некоторые сцены затянуты и больше похожи на капустник. Например, почти все, что связано с архиепископом — я обычно очень люблю Ивана Волкова, но здесь он так перебирает. Идея понятна: это не сцена с настоящим служителем церкви, защищающим бога от Мольера, а актер (возможно, и плохой), играющий эту историю много лет спустя. Но как же тяжело играть пошлость, не впадая в нее (может со временем будет получаться лучше). В конце спектакля есть спор Булгакова с мхатовцами: они хотят из Мольера сделать сложно-устроенного интеллектуала, жертву времени (в первую очередь, актер, играющий Мольера, то есть Хабенский, — его понять можно, всем хочется играть не банального кого-то), а он настаивает на том, что Мольер — «актеришка», всего-то прислуживавший Людовику, но запутавшийся. Я не знаю, чего на самом деле хотел Булгаков (в историю этой пьесы точно не погружалась), но не могу сказать, что Хабенский сыграл какого-то интересного персонажа. Хотел услужить королю, унижался (в кульминационные моменты он вдруг надевает огромный нос — то ли клоунский, то ли, скорее, как отсылка к Сирано), растер себя совсем в порошок (истошный танец со спущенными штанами под крики Voila La Liberté — последний жест, на который он решился). И правда, — актеришка, попутно ещё и запутавшийся с женщинами.
Личная часть пьесы мне показалась невнятной: сцены с Мадленой (Александра Ребенок — такая же как и всегда, и не ее вина, что ей дали огромную сцену собственных похорон, которая опять же больше похоже на затянувшуюся шутку в капустнике — или отсылку к «Карамазовым», но, может, это мое больное воображение увидело) и Армандой оставлены, но понятно, что разговор вообще не о них, а о выборе «служить бы рад — прислуживаться тошно» — да, эта цитата из Грибоедова произносится, хоть и не Константином Юрьевичем де Мольером. Самокритично…
Текст: Нина Цукерман
Фото: Людмила Сафонова