«Гамлетов» в этом сезоне в Москве вышло много, но «Гамлет» режиссёра Татьяны Тарасовой, поставленный ей в сентябре 2024 с третьекурсниками ГИТИСА (курс Олега Кудряшова), отличается своей интонацией и очень созвучен сегодняшнему дню. Ей важны не сюжетные перипетии (для тех, кто вдруг подзабыл, их в самом начале расскажет искусственный интеллект, тем же самым голосом, что и попросит выключить мобильные телефоны), а интересна общая атмосфера бессилия и отчаяния перед ужасом происходящего. Даже не только в конкретной семье, а в целом в мире, законы которого очень тяжело принять и в который очень тяжело вписаться. Эти темы можно вытянуть и из текста Шекспира (некоторый экзистенциальный кризис в его герое явно заложен), но Татьяна Тарасова усиливает и подчеркивает их с помощью текстов Яна Фабра (это очевидно уже по названию спектакля, Гамлет читает его «Я — ошибка» — текст, полный невозможности стать таким как все, манифест индивидуальности, которая всегда будет чувствовать себя чужой, которую никогда не примут) и Хайнера Мюллера (отрывки из «Гамлет-машины»).
Неоригинальный приём, но здесь оправданный (а отчасти, может, и идущий из специфики работы со студентами) — режиссёр «двоит» Гамлета и Офелию. Один Гамлет — рефлексирующий, тихий, у него вся «борьба» происходит внутри (при этом эта борьба видна — он неврастеничен, до такой степени, что до крови расчесывает себе плечо). У второго все эмоции выходят наружу — он резкий, иногда агрессивный. И тут интересная деталь, как аутоагрессия переходит во внешнюю — в первом действии он пытается застрелить себя из ружья, но никак не может нажать на курок; во втором — он ровно в такой же позе пытается убить уже других, Розенкранца и Гильденстерна, но и тут не решается. То есть он хочет стать агрессивным — даже, скорее, не чтобы отомстить, как было бы очевидно по тексту пьесы, а чтобы быть принятым в этом мире. Но ничего не выходит — он не принимает себя тихого и рефлексирующего, а другим стать до конца тоже не может. Последний свой монолог (тот самый текст Фабра) Гамлет произносит уже на электрическом стуле — он в отчаянии, не может побороть внутренний ужас. Поэтому и «Гамлет» зачеркнут в названии спектакля — он себя ощущает ошибкой в этом искореженном мире.
Некоторую психологическую природу этого ужаса Татьяна Тарасова весьма жёстко прописала — Гертруда предельно откровенно (мало кто решится такое сказать прямо) рассказывает, как ей омерзителен был Гамлет с самого рождения, как ей неприятно было, когда он, любящий ребенок, хотел её обнять. То, что не прописано у Шекспира, но объясняет очень многое — она с самого начала не любила отца Гамлета (а любила Клавдия), поэтому и Гамлет — нежеланный сын («мечтала о мёртвом ребенке»). Откровенно, но очень жёстко.
Тема нежеланного ребенка неожиданно продолжает Офелия. Их тут тоже две — правда, мне показалось, что это разделение менее очевидно, чем в случае с Гамлетом (или надо пересмотреть спектакль — такое желание у меня редко возникает). Одна — совсем еще юный подросток, веселящаяся с Гамлетом и Лаэртом (они готовы для нее сделать всё — так азартно они нарезают круги на велосипеде). Вторая — более взрослая, более спокойная. У Офелии две сцены-кульминации перед финалом. Первая — «веселые похороны меня» под песню «Mon amour, mon ami». Это отчаяние и прощание с банальными радостями, которые могли бы еще в её жизни случиться — завести собаку, записаться на бачату и т. д. («Вы всё у меня отобрали»). А до этого истерического веселья-песни она произносит страшные слова из пьесы Мюллера: «Я исторгаю семя, которое приняла. Превращаю материнское молоко в смертельный яд. Беру назад мир, мною рожденный. Душу мир, мною рожденный, моими бедрами». Это отказ от ребёнка, но не как у Гертруды (которая не смогла принять Гамлета из-за нелюбви к его отцу) — для Офелии это отказ от умножения несчастья. Это логичное следствие непринятия этого мира.
Вторая кульминационная сцена для Офелии — когда она тянет за собой через всю сцену пустую люльку так и не родившегося ребенка. Но для неё это как будто не трагедия — она не хочет, чтобы ее возможный ребенок узнал про преступления его отца (убийство Полония, отца Офелии). Пусть лучше он не родится. Кстати, разговоры про ребёнка для Офелии в этом спектакле не теоретические — она радостно сообщает Гамлету и Лаэрту о беременности, но те инфантильны и стать опорой для неё не могут. Попытки найти хоть в чем-то опору не удались, но они были. Для Гамлета это отец. Татьяна Тарасова здесь использует очень лобовой символ (но не соскальзывая в пошлость) — Гамлет собирает прах с пола с репликой «мне надо собрать папу».
Прах и земля вообще становятся важными символами — начинается спектакль с обеда могильщиков на могиле (вместо нее — тачка с землей, из которой достаются тарелки и чашки); заканчивается — тем, что Гамлету на тарелку насыпают гору земли. Гамлет как маленький ребенок вопрошает: «мама, папа, Офелия, вы меня любите?». Им движет не жажда мести (как это часто видят), наоборот, — он хочет «развидеть» всё произошедшее. «Я хочу вернуться в то время, когда я ничего не знал», «Если я убью дядю, у меня будет два мёртвых папы». Собственно, и финал — попытка уйти от насилия, вопреки жестоким законам этого мира. Хоть и «неотвратим конец пути» (первые строки этого стихотворения Бориса Пастернака, звучавшие когда-то в любимовском спектакле, Гамлет произносит и здесь), но можно не убить — «Я тысячу раз умирал. Я не хочу больше убивать и умирать».
Текст: Нина Цукерман
Фото Юрия Феклистова