После достаточно нашумевшей «Утиной охоты» Аскара Галимова в Театре Вахтангова многие пошли на его же «Зимний сад», поставленный с недавно образованным его собственным коллективом — «ӨЙ театром». Премьера состоялась 29 и 30 декабря в Театральном центре На Страстном.
Увидев измененное название (как нетрудно догадаться, спектакль поставлен по пьесе Антона Чехова), я понадеялась, что это будет не очередной классический «Вишневый сад». А оказалось, что по большому счету здесь два изменения — другое название и то, что Фирса играет женщина (Антонина Кузнецова). Только вот мотивацию ни того, ни другого решения я не поняла: кроме как в названии, тема «зимы» в спектакле никак не звучит (да и времена года остались такими же, как у Чехова — текст никто не менял, торги как были в августе, так и остались); и у Фирса текст остался тот же — к нему обращаются «брат», как и в оригинале. Я не придираюсь к этим малозначительным деталям, просто жалко — то, что могло бы стать «ключом» к пьесе, вернее, концепцией, которая бы отличала именно этот «Вишневый сад» от тысячи других, так и осталось достаточно бессмысленной придумкой, ведущей в никуда. Кажется, была идея поставить эту пьесу через призму разговора о памяти. Но и это осталось только в намеках — Фирс вдруг вывозит саночки с граммофоном, что могло бы быть символом ностальгии по ушедшему времени, но образ остался единичным и ни в какой мотив не вылился.
Пожалуй, самое атмосферное — это декорация (художник Екатерина Горшкова). Над сценой свисают белые ткани, которые соединяют в себе сразу два образа — то ли это целлофановые полотнища, которыми укроют никому больше не нужную мебель в этом проданном доме, то ли это некогда красивые платья Раневской (Алина Ходжеванова). Безусловно, работающий образ, хорошо придуманный художником, но очень банально использованный режиссером — конечно, эти полотнища укутали не мебель, а Раневскую под фразу «вишневого сада больше нет».
У Чехова в пьесе есть важная деталь — звук сорвавшейся в шахте бадьи. У Аскара Галимова этот странный тревожный звук мы слышим намного чаще — хотя он, скорее, не обозначение чего-то тревожного, а как будто олицетворяет разграничение между реальностью и тем, что происходит в голове героев, в их памяти. Еще один такой маркер, звук, приходящий как будто извне, — народные песни, больше похожие на плач (например, «Брошу здешний мир, в монастырь уйду» или пропеваемое в конце стихотворение Михаила Лермонтова «Выхожу один я на дорогу»). Начинаются все эти музыкальные вставки как звук воспоминаний (то, что это происходит не в реальности, а в прошлом, подчеркивает еще и свет, меняющийся в этих сценах на холодный потусторонний синий), но потом контрастно переходят как будто в реальную плоскость: из нездешнего мы возвращаемся в конкретную усадьбу, где пение — одно из развлечений.
Идея такого перехода сама по себе интересна, но «реалистические» сцены слишком уж банальны (совсем молодые актеры, может, и талантливы, но образы, придуманные режиссером, примитивны и очевидны). И идея оживить этот процесс «театральными» шуточками так себе. То Шарлотта (Елизавета Бойко) шутит про то, что надо «сломать четвертую сцену»; то Раневская перед монологом «Мои грехи» встаёт в нелепую позу перед микрофоном и начинает как будто стыдливо оправдываться за текст, который так тяжело хорошо произнести даже большим актрисам — «не то, давайте без этого просто»; то она же зачем-то выходит в зал, да еще и на балкон поднимается. Может, в другой театральной эстетике такая ирония была бы и уместна, но на фоне абсолютно классического очередного «Вишневого сада» она смотрится, скорее, неуместным решением с единственной целью — взбодрить зрителя хоть немного.
Текст: Нина Цукерман
Фото: соцсети театра