14 сентября в СТИ состоялась премьера спектакля «Чеховъ. Вишневый садъ. Нет слов!». Режиссер Сергей Женовач, художник Александр Боровский.
Не помню, когда последний раз была на спектаклях Женовача, давно решила, что его театр — не мое совсем, но, прочитав про идею сыграть «Вишневый сад» почти без слов, решила, что это может быть интересно. Понятно, что фраза «нет слов», вынесенная в название спектакля, — скорее, продюсерский ход: слов тут предостаточно. Чеховский текст разве что просто сокращен, но кого этим сейчас удивишь. А сама идея все самое важное «произнести» не словами, а в тишине, одной мимикой, жестами и паузами более-менее очевидна, если мы говорим про Чехова. Чеховская пауза — уже вполне себе устоявшийся термин-штамп, но при этом она работает. У Чехова был слышен звук «лопнувшей струны», а здесь ответ на вопрос «что это за звук?»- тишина и как будто застывшие во времени и пространстве люди.
Сценограф Александр Боровский придумал крайне простую декорацию — один предмет, вокруг которого строится вся композиция спектакля. Это многочисленные чемоданы и сундуки: с приездом Раневской их долго выносят на сцену, в четвертом действии — уносят, буквально выдергивая их из-под персонажей. Происходит это, надо сказать, не в самом финале, а перед сценой так и не состоявшейся помолвки между Варей (Дарья Муреева) и Лопахиным (Иван Янковский), перед последним прощанием. Эти сцены интонационно как будто отделены в своего рода эпилог — граница проходит не только засчёт того, что сцена внезапно пустеет, хотя и это работающий образ — Раневская (Ольга Калашникова) прощается не с домом, а с пустым планшетом сцены, смотрит куда-то вдаль, в боковые окна, сколько засчет музыкального акцента (композитор Григорий Гоберник). Очень тихий спектакль, совсем без музыкальных вставок, вдруг наполняется музыкой Вивальди “Vedro con mio diletto” (звучит она, правда, без слов) — как будто если не слова, то хотя бы эмоция наконец-то проявляется.
Между началом и финалом чемоданы просто стоят — как ощущение вечного ожидания. Только если в первом действии это ожидание чего-то нового, и Раневская находится в постоянной ажитации, бегая по своему дому, то во втором — это уже нервозно-истерическое ожидание. Герои ждут Гаева (Алексей Вертков) и Лопахина с торгов почти без слов, главным здесь становятся два жеста — посреди полной не подвижность и тишины постоянное подергивание ногой и открывание-захлопывание пудреницы с громким, нервирующим как метроном, щелчком. Для кого-то эти чемоданы — вечное ожидание (они и не распаковываются, а просто перед сном приходят по очереди Шарлотта, Аня, Раневская и достают нужное), а для кого-то — трамплин к возвышению. Лопахин залезает на эти чемоданы, как будто сверху вниз поучая жизни всех остальных — сначала с них он разглагольствует о дачах, а в финале с них же заявляет «я купил вишневый сад». Правда, и о продаже сада всем становится понятно не из слов, а и из долгой повисшей тишины на вопрос Раневской, что с садом.
Лопахин тут слишком однозначно всем противопоставлен: после новостей о покупки сада все, кроме Раневской и Лопахина, поочерёдно уходят со сцены. Это теперь только их история, но и между ними нет диалога — они хоть и на одной сцене, но как будто в параллельных пространствах: одна оскорбленно и ошеломленно стоит на авансцене, а другой разливает по бокалам шампанское, как будто не заметив, что пить его уже некому, что все ушли. Это не единственная сцена, где Женовач как будто невидимой линией делит сцену пополам, и главное не всегда происходит впереди — иногда Раневская мечется сзади, вспоминая сына, пока на авансцене ведутся разговоры ни о чем. Очевидно, что она важнее здесь — и эта смена, когда важное оказывается дальше от зрителя, дает неожиданный объем.
Паузы, когда ставят Чехова, всегда важны, но Женовач как будто опрокидывает привычную конструкцию. Слова тут либо вообще ничего не значат, либо обозначают происходящее вскользь, а все важное происходит как раз в тишине: в выражениях лиц, в жестах, в пластике. И тишина эта тут очень разная — то это радость возвращения в любимый дом, то нервозное метание по этому дому, потому что он напоминает об утонувшем сыне, то истерическое ожидание новостей о саде. Тишина здесь далеко не всегда становится следствием произнесенных слов — иногда она вообще про другое, а иногда работает прямым контрастом к произнесенному. Лопахин кричит: «музыка, играй», а в ответ — гробовая тишина.
Заканчивается все, конечно, кольцом — в начале Фирс театрально открывал занавес, это же он делает и в финале, произнося свои последние слова «Жизнь-то прошла, словно и не жил… эх ты, недотепа».
Текст: Нина Цукерман
Фото театра