Ярослав Тимофеев: «Страсть может быть инструментом донесения красоты»

Петербургская филармония продлила на новый сезон абонемент «Классика. Новое» – единственный на данный момент проект, благодаря которому в нашем городе на регулярной основе можно слушать Ярослава Тимофеева – одного из самых востребованных сегодня музыковедов. Лиза Ординарцева съездила в Москву, чтобы встретиться с Ярославом после концерта в ГЭС-2, который тоже вел он, и задать ему множество вопросов не столько о музыке, сколько о нем самом.

ЛО: Вы больше любите давать или брать интервью?

ЯТ: Брать.

ЛО: А есть предпочтения – видео, аудио или текстовое?

ЯТ: Брать – либо видео, либо текстовое. Видео прекрасно непосредственностью. А текстовое – тем, что из него можно сделать красивую скульптуру: вычистить и отшлифовать реплики, выстроить идеальный порядок эпизодов, может, где-то даже чуть-чуть дописать за своего героя и за себя. Текстовое интервью для меня ближе к художественной литературе, а видео – к вербатиму. Давать я бы предпочел текстовое – и, конечно, попросил бы прислать его на визу перед публикацией. Хотя сам всегда радуюсь, когда герой интервью отказывается от визирования. Так что у меня противоположная политика в этих двух случаях: когда беру интервью, и когда даю; но цель одна – перетянуть одеяло контроля над текстом.

ЛО: А относительно лекций есть разница, пройдет она только вживую или останется в записи?

ЯТ: Нет. Любой выход на публику это, как говорила Фаина Георгиевна, плевок в вечность. Все равно кто-то что-то запомнит, а некоторые даже включат диктофон или камеру из-под полы. Бесполезно думать, что ты сейчас поговоришь, и оно улетит. Все остается.

ЛО: Вас часто спрашивают про детство, и вы довольно подробно рассказывали про свое обучение, про вашего педагога Викторию Приймак, которая создала уникальную среду для воспитания homo musicus [об этом можно послушать в SMARTview и в программе «Радиошкола» ]. Но все-таки один вопрос у меня остался: как вам удалось безболезненно перейти из практиков в теоретики? Обычно этот процесс связан с какой-то травмой.

ЯТ: У меня он тоже не был безболезненным. Начало перехода не было моим решением – я послушался маму, которая настоятельно рекомендовала закончить экстерном школу и в 13 лет пойти в музыкальное училище, потому что именно в тот год набирала курс моя будущая учительница. Когда я ее увидел и понял, кто она, началось внутреннее увлечение теорией музыки, очень сильное. И тогда мне казалось, что бог с ним, с исполнительством, оно вообще рядом не лежит с тем миром, который мне открывался.

ЛО: А как же амбиции?

ЯТ: Какие-то небольшие амбиции, взращенные детскими конкурсами, были. Я продолжал заниматься со своей учительницей по фортепиано и вынужден был это скрывать, потому что педагоги, возглавлявшие нашу музыковедческую секту, были профессионально ревнивы. Вообще подобные ученические сценки кажутся играми в песочнице только со стороны – изнутри они наполнены настоящими слезами и стрессом. Поступив в Консерваторию, я увидел, что больше на меня никто не давит и я могу одновременно продолжать играть на фортепиано и заниматься уже любимыми теорией и историей музыки. У меня был очень хороший педагог по фортепиано в Московской консерватории – Александр Вершинин. А потом, уже много лет спустя, ко мне бумерангом прилетел мой пианизм в той сфере, где не нужно много заниматься, – в инди-поп-музыке. Там я уже просто кайфую и чувствую, что не бросил исполнительство, а сделал его комфортным и безболезненным для себя.

ЛО: Хочу спросить про homo musicus – универсалов в мире в музыки, в некотором смысле, противопоставление узким специалистам. Кажется, что именно в таком воспитании залог вашей востребованности сегодня. И тут у меня 2 вопроса: пользуются ли плодами этой подготовки ваши однокурсники по колледжу им. Рахманинова? И кого вы могли бы привести в пример как эталонного homo musicus?

ЯТ: Из моего новгородского курса, насколько я знаю, в музыковедении остался я один.

ЛО: То есть все-таки в вас дело, а не в образовании?

ЯТ: Нас было семеро, многие ребята были очень сильные. Моя однокурсница и очень близкая подруга тогда была гораздо более развита, чем я. Я у нее учился – и профессии, и свободе мышления, и уверенности в себе. Мне казалось, что она будет успешной и востребованной в науке, но даже она в итоге ушла в другую сферу. В Великом Новгороде был поразительный концентрат музыковедческого воспитания, я до сих пор поражаюсь тому, как это было возможно. В Консерватории я порой ощущал, что уровень опустился вместо того, чтобы подняться. Но все-таки в целом музыковедческое образование в Московской консерватории – тоже чудо света. На курсе нас было сначала 14 человек, потом даже 18. Многие из них остались в профессии и здорово самореализуются. Например, Александр Великовский читает лекции и ведет популярный YouTube-канал. Замечательная Елена Ровенко занимается фундаментальной наукой. Она тоже была для меня «однокурсником-учителем», я очень люблю такие отношения. Кстати, только что я встретил другого своего однокурсника Александра Гордона – он пел сегодня в хоре Intrada. Все находят себя в чем-то разном: кто-то преподает, кто-то продолжает писать научные статьи, кто-то работает в консерваторской администрации. Вообще музыковеды обычно не пропадают – отечественная система образования воспитывает в них адаптивность.

Эталонный homo musiсus – Боэций, тот, кто изобрел этот термин. Из тех, кто поближе к нам по хронологии, – Иван Иванович Соллертинский. Еще ближе – Владимир Иванович Мартынов: прекрасный музыковед, писатель, композитор, мыслитель, лектор, пианист.

ЛО: В программе «Радиошкола» вы назвали критерий идеального педагога – он должен быть перманентно влюблен в свой предмет. Кажется, у вас это есть. Не планируете заняться преподаванием?

ЯТ: Конечно, эта мысль порой появляется, но мой образ жизни пока не позволяет быть хорошим педагогом. Если я лишусь физических сил раньше, чем разума, – тогда, вероятно, пойду преподавать.

ЛО: Сейчас Ваша основная деятельность — это конферанс и лекции. Это стратегическое решение или так получилось?

ЯТ: Думаю, это была неосознанная необходимость. Кажется, я всего дважды в жизни предлагал взять себя на работу. Первым объектом моего желания была газета «Известия», отчасти потому что там работала любимая преподавательница Светлана Наборщикова. Она приняла предложение, так я всерьез пришел в письменную журналистику. В 2015 году мне пришлось уйти из «Известий», потому что стало совсем невозможно писать то, что хотелось. Я оказался совершенно свободен и какое-то время просто лежал в постели, мне было очень хорошо. А потом предложил себя второй раз – Московской филармонии, где уже очень давно работал, но чисто техническим сотрудником. Сказал, что если буду нужен в художественном смысле, то я готов. Моя прекрасная руководительница Валерия Розанова, директор департамента развития, довольно скоро предложила мне провести концерт. Программа не очень вдохновляла, я подумал: «нет, это не мое», и отказался. Потом она же предложила мне читать лекции перед концертами – в этом формате я ощущал себя более органично и согласился. А через год был запущен проект «Мама, я меломан», где по изначальной задумке концерты вели селебрити не из мира музыки. Почему-то она предложила провести одну из программ мне – и в этот раз я решил принять вызов. Прямо перед концертом я пережил пока что самую тяжелую болезнь в жизни – мощную ангину. Дважды меня клали в больницу, потому что в первый раз я оттуда сбежал, чтобы сыграть концерт с OQJAV. После концерта слег с температурой 40 градусов и остался без голоса. Конечно, я сообщил об этом начальству, которое решило рискнуть и не отменять меня до последнего. А в последний момент голос и силы вернулись, и полуболезненные-полувосторженные ощущения от дебюта оказались такими яркими, что с тех пор я полюбил эту профессию.

ЛО: Каждый месяц вы выходите на сцены филармоний и концертных залов в 5-7 городах. Это предел? Если предел, то мечтаний или возможностей? Или комфортный режим?

ЯТ: 5-7, конечно, не предел. Бывает и больше, например, в этом мае.

ЛО: Концерты OQJAV в Европе я не считала.

ЯТ: А там как раз потруднее бывает путешествовать, потому что мы с Вадиком Королёвым часто берем какие-то дешевые автобусы и мучаемся в них.

ЛО: Зато с Вадиком!

ЯТ: Я думаю, что мой предел – 10 городов в месяц. Это не предел возможностей, а именно предел желаний. Оптимальная цифра – от 5 до 10 поездок в месяц. Конечно, я помню, что рискую превратиться в такого музыканта, который гастролирует, потому что не может остановиться, как белка в колесе. В нынешнем сезоне несколько раз приходило ощущение, что больше мне точно не нужно, и следующий сезон я планирую уже с учетом этого опыта.

ЛО: Год назад у вас появился телеграм-канал – там публикуется расписание на ближайший месяц и выходят подборки материалов. А вообще вам важно архивировать свою работу? Собирать материалы, выпустить книжку, или приятнее быть процессоориентированным?

ЯТ: Второе. Мне нравится действовать здесь и сейчас – по заветам Дягилева и Стравинского, автобиография которого завершается так: «Я не живу ни в прошлом, ни в будущем. Я — в настоящем. Я не знаю, что будет завтра. Для меня существует только истина сегодняшнего дня. Этой истине я призван служить и служу ей с полным сознанием».

Телеграм-канал завела моя подруга, потому что не могла нигде найти расписание моих выступлений. Я скидываю ей информацию, но не управляю контентом. Архивировать мне хочется только мысли и тексты. Я собираю все в ноутбуке, папка с лекциями – мой пристяжной мозг. Когда меня приглашают провести очередной концерт, обычно я нахожу в этой папке тексты о большинстве произведений будущей программы.

ЛО: А нет планов что-нибудь издать?

ЯТ: Тут как с педагогикой: если не смогу работать в нынешнем качестве, конечно, первым делом сяду за книжку.

ЛО: Был у меня еще вопрос про докторскую.

ЯТ: Ну да, тоже больной вопрос. На все три вопроса ответ один: для этого нужно время, а значит физическая немощь, запрет на профессию либо усталость. Я допускаю, что мне надоест вести концерты, перестану чувствовать наслаждение, – тогда буду искать нечто другое. Но в таком случае скорее стоило бы заняться брокерским делом или научиться профессионально играть в бадминтон, чтобы сменить вектор. Если же захочется остаться в своей сфере, то первым делом я попробую написать книжку, вторым – докторскую, а третьим – пойду в преподаватели.

ЛО: В той же «Радиошколе» вы сказали, что критика – это заочная беседа, заменяющая гостиные. Но вы сейчас в этой беседе не участвуете – ваших субъективных суждений о том или ином концерте или исполнении не найти. Нет потребности? Или есть реальная гостиная, где все можно обсудить? Или не позволяет статус?

ЯТ: Очень мило, что вы предлагаете варианты, как в тестах ЕГЭ, но в данном случае ни один не соответствует моим ощущениям. Для меня важен тезис о том, что критик должен избегать конфликта интересов. Не позволять себе близко общаться с объектами своей критики. В силу того, что я знаком почти со всеми крупными российскими музыкантами – сотрудничаю с ними, обсуждаю программы концертов, жму руку, иногда выпиваю, – я не чувствую желания и возможности писать рецензии на их выступления. Писать можно и нужно только честно, и это во множестве случаев означает разрыв отношений, который бывает болезненным. У меня был близкий друг среди крупных оперных режиссеров, и я знал, что он не тот человек, который обидится на критику. Если бы друг написал на меня критическую рецензию, я бы сказал спасибо и обрадовался совершенно искренне, потому что люблю, когда меня критикуют. Но даже этот прекрасный человек после моей рецензии позвонил и сказал: «Ну что ты, зачем ты так меня?»

Конечно, если была бы потребность, я бы писал. Звонил бы заранее и говорил: «Прости, друг, но у меня чешутся руки, я про тебя напишу». Но потребности нет. Вообще, настоящая критика – это профессия, которая очень быстро лишает сил, выхолащивает. Многие замечательные критики выдерживали по пять лет и уходили из профессии. Бывают редкие исключения, которые я безумно ценю: например, Екатерина Бирюкова (сейчас она, к сожалению, пишет редко, но много-много лет писала), Юлия Бедерова, Пётр Поспелов. Завидую им в хорошем смысле. Но для меня настоящая критика – это дело нескольких лет. Такой забег можно совершить раз в жизни.

ЛО: Тогда про зрительский опыт. Когда вы больше смотрели спектаклей – работая критиком или будучи экспертом «Золотой маски»?

ЯТ: Конечно, в «Маске». «Маска» – это такая сладкая каторга, когда смотришь 150-200 спектаклей в год. Потрясающий, очень нужный опыт. Я бы каждому критику и музыковеду пожелал войти в совет «Маски» хотя бы раз в жизни (если бы сейчас существовала прежняя «Маска»). Для меня это была великолепная high school, спецкурс российского театра. А по своей воле я редко хожу в театр.

ЛО: Почему? Этап такой или просто сил не хватает?

ЯТ: К концу второго сезона работы в экспертном совете «Маски» я почувствовал, что трачу жизнь на восприятие чужого и, что хуже, на оценивание чужого. И это не тот вариант растрачивания жизни, который Стравинский бы одобрил. Жить тем, что просто кушаешь чужое, еще и баллы расставляешь, можно годик, максимум два. Дальше уже хочется попытаться приготовить еду, а не только ее есть. Когда я начал готовить – то есть вести концерты и читать лекции – времени на регулярное посещение театров не осталось.

ЛО: В подкасте «Как начать ходить в оперу?» вы говорили про 4-5 катарсисов, но назвали только «Травиату» Роберта Уилсона. А остальные?

ЯТ: Самый свежий случился год назад – это была «Электра» Рихарда Штрауса в постановке Дмитрия Чернякова (спектакль Гамбургской оперы, который я смотрел в видеоверсии). Отчасти, может быть, сила впечатления связана с тем, что я впервые по-настоящему познакомился с оперой «Электра». Но главной причиной оказался сам Черняков. Он вывернул рычаги сюжета крайне оригинально и вроде бы непредсказуемо, но постфактум остается ощущение, что это единственно верное решение. Именно так я бы и описал формулу мастерства современного режиссера: идеально попасть в пазы музыки и драмы, которых до тебя никто не видел (возможно, потому что их и не было).

Еще вспомнилась «Жанна на костре» Онеггера в постановке Кастеллуччи – в Перми, на Дягилевском фестивале 2018 года. Обнаженная героиня долго-долго роет руками яму на сцене. Кажется, что это очередной режиссерский выпендреж. А музыка звучит, звучит, женщина роет, роет, и вдруг случается какое-то длинное замыкание. Я тогда улетел.

ЛО: Все отмечают, что у вас прекрасно выстроена драматургия выступлений. А мне еще интересно про мастерство формулировок и культуру речи. Даже в ситуации импровизации, даже если забываете чью-то фамилию, у вас не страдает синтаксис. Это талант или результат тренировок?

ЯТ: Спасибо. На самом деле синтаксис иногда страдает, и это ранит. Есть люди, говорящие гораздо более гладко, чем я. Например, Артём Варгафтик – я радуюсь его мастерству строить сложные предложения, причем, очевидно, на ходу. Он может начать деепричастный оборот, потом вставить придаточное предложение и через 40 секунд закончить с правильным синтаксисом. Думаю, что дело в чтении книжек в детстве и в сценическом опыте.

ЛО: Мария Холкина на «Сути музыки» поделилась историей, как давая ей наставления к детскому концерту, вы сказали, что не важно, что она будет говорить, главное – очаровать детей. А сами пользуетесь такой тактикой? С какой-нибудь аудиторией?

ЯТ: Нет, у меня так не получится. Дело в том, что в нашем дуэте есть четкое разделение функций: «Маша красивая, а Ярослав умный». Если серьезно, тактика очаровательного говорения работает на телевидении. Меня поразило и опрокинуло это знание, пришедшее во время работы на телеканале «Культура». В телевизионном кадре неважно, что ты говоришь, надо просто неплохо выглядеть и опять-таки соблюдать минимально приличный синтаксис. Эта грустная истина помогла мне понять, что такое вообще телевизор.

ЛО: Но видеозаписей лекций, концертов это не касается?

ЯТ: Нет: там совсем другое формообразование, да и зритель другой.

ЛО: Еще один вопрос про неохваченные пока сферы. В подкасте «Урал в гости позвал» в качестве анонса цикла лекций «Искусство слушать» вы рассказывали, как внутри себя слушаете идеальное исполнение произведений. Как будто бы, когда идеальное исполнение звучит только внутри, а в во внешнем мире все немножко не так – это толкает музыкантов на путь дирижирования?

ЯТ: Наверное, каждый музыкант рано или поздно задумывается о дирижировании. Но эти мысли грешные, их надо отгонять: это все жажда славы, денег и власти. Есть прирожденные дирижеры, люди, которые не могут не дирижировать. Я ими восхищаюсь. Например, чудесный Фёдор Безносиков, который был скрипачом, но почувствовал, что его тянет к управлению оркестром, – и не потому, что он уже великий скрипач с мировой славой. Я вижу, как он горит своим делом. Если почувствую, что не могу не дирижировать, то пойду учиться, конечно. Но пока не чувствую. В дирижировании мне не нравится то, что результат твоей работы во многом зависит не от тебя. Как бы ты ни подготовился, всегда может случиться плохой день у тромбониста. В моей работе и ответственность вся на мне, и результат полностью контролируется мной. А дирижер работает с сотней человек, которые иногда только и делают, что пытаются ему помешать.

ЛО: Впереди финальный концерт вашего первого абонемента в Петербургской филармонии. Случились ли какие-нибудь открытия или неожиданности?

ЯТ: Было неожиданно, что в служебном буфете принимают только наличные. Были приятные радости в программах: мне нравится, как Петербургская филармония их составляет. Некоторые площадки просят меня сформировать программу – тогда я с удовольствием ее придумываю. Если не просят, конечно, сам не предлагаю. Петербургская филармония – тот нечастый случай, когда уже готовые программы вызывают во мне чистую радость. Они всегда выгодны с точки зрения воздействия на публику – всегда рассчитаны на то, чтобы в конце обеспечить приличный уровень шума аплодисментов. И при этом они мне интересны, потому что включают редкую музыку. Были приятные неожиданности в узнавании солистов и дирижеров. Мне понравился Алексей Ньяга. Неожиданностью стало то, что легендарная религиозная аудитория Петербургской филармонии оказалась не такой страшной, как ее малюют. Я чувствую некоторую отдачу и мне очень приятно, что этот зал, где, собственно, наша профессия в России зарождалась, отнесся ко мне так снисходительно.

ЛО: А есть ли у вас какая-нибудь запоминающаяся история про нашу Филармонию? Из периода до начала сотрудничества?

ЯТ: Петербургская филармония для меня является той точкой на Земле, куда телепортировалась с небес Чечилия Бартоли. Я люблю ее искусство с 13 лет, она очень многое открыла мне в музыке. Когда я жил в Великом Новгороде и смотрел записи ее концертов на крошечном телевизоре, Чечилия, конечно, была существом из другой вселенной. И вдруг я узнаю, что она приезжает в Петербург. Замечательный музыковед Юрий Кронер, который когда-то учил мою маму в Ленинградской консерватории, подарил мне билет. Помню, как 4 ноября 2004 года я пару часов простоял у служебного подъезда, потому что знал, что Бартоли остановится в отеле «Европа» и рано или поздно пройдет мимо. Увидев ее, убедившись, что она существует, я сломя голову побежал искать цветы – кажется, до этого никогда их не дарил. Нашел хиленький букетик и в конце концерта понесся по центральному проходу к сцене. Какие-то ироничные взрослые потом рассказывали моей маме, как странный подросток со странным букетом бежал через зал. Впоследствии мне посчастливилось познакомиться с Чечилией и взять у нее несколько интервью, но место первой встречи изменить нельзя.

ЛО: На последнем концерте этого сезона абонемента «Классика. Новое» будет премьера Настасьи Хрущёвой. Как вы готовитесь к конферансу премьер?

ЯТ: Сначала запрашиваю партитуру. Записи чаще всего нет. Бывает MIDI, но MIDI лучше вообще никогда не слушать. Если есть возможность, прошу записать для меня репетицию. Когда я изучаю партитуру и начинаю что-то понимать, у меня возникают вопросы. Стараюсь позвонить композитору и задать их. Рассказы о премьерах я обычно строю с включением прямой речи композитора – это такой способ самозащиты. Конечно, немножко страшно говорить про неизвестную новую музыку, но в последние пару лет я попытался перестать стесняться и начал рассказывать, как я слышу эту музыку, даже понимая, что это гиперответственный момент ее рождения. Чувствую себя повитухой, которая окутывает младенца в свои пеленки, может быть, совсем не такого цвета, как хотелось бы маме, то есть композитору.

ЛО: Композиторы, наверное, в этот момент больше переживают за свою часть.

ЯТ: Нет, вы знаете, композиторам обычно очень важно, что ведущий скажет о премьере. Возможно, они сами хотели бы выступить с речью. Они очень напряженно слушают из зала, и это трудно – видеть живого композитора и рассказывать про его музыку людям. Вообще, даже родственники композитора в зале – всегда испытание. Особенно вдовы.

ЛО: В этом концерте впервые будет не трехчастная структура, а два сочинения. Это только технические причины или концептуальные?

ЯТ: Не знаю, может быть, Настасья сама предложила себе в пару Чайковского. В его музыке есть интонация прекрасного уныния, завывания, которая близка Хрущёвой, как мне кажется. С другой стороны, Первый концерт Чайковского – это же штамп штампович штампов. Хрущёвой это важно – она любит штампы в квадрате и в кубе.

ЛО: Нет ли планов сделать еще что-нибудь в Петербурге, например, экскурсию по музыкальным местам в пару к московской?

ЯТ: С удовольствием сделал бы, потому что, конечно, в Петербурге концентрация музыкальных мест в два раза выше, чем в Москве. Можно просто походить по Некрополю мастеров искусств – уже на три часа хватит.

ЛО: Вопрос по следам прошедшего концерта в Петербургской филармонии, где звучал «Послеполуденный отдых фавна», и лекции к 300-летию Канта в Калининградском соборе. Между двумя этими выступлениями было меньше суток. Мне показалось, что как будто в ваших лекциях стало больше эротики? Это просто совпадение по тематике? Или, было у меня еще такое предположение, что это компенсация отсутствия концертов OQJAV?

ЯТ: Мне всегда казалось, что эротическая энергия лежит в основе искусства. Как раз благодаря лекции о Канте я впервые смог это для себя сформулировать, может быть, пока еще по-детски. Я понимаю, что отвлеченные разговоры об эротике в искусстве всегда звучат безумно. Но чувствую, что все так, и думаю, что по крайней мере себе это докажу. Не буду сейчас пересказывать лекцию, но мне кажется, что эротические инстинкты животных, включая человека, почти всегда связаны с присутствием красоты (хрестоматийный пример – хвост павлина). И именно у человека они нашли выход через творчество, через искусство. Ну а музыка – искусство, которое разворачивается во времени и воздействует на уши. Уши, как известно, важнейший эротический орган женщины, а женщины составляют основу аудитории классической музыки. Видите, все сходится. Но главное, что сам композитор, как мне кажется, с помощью эротической энергии насыщает музыку страстью, которая часто ее украшает и делает доступной людям, поднимает звуковые паруса. Страсть может быть инструментом не только присвоения, но и донесения красоты. Леонид Десятников абсолютно со мной не согласен: он считает, что слышать в музыке эротику – значит принижать и упрощать ее. А я думаю, что эротика ничуть не ниже и не выше музыки или жизни духа. Мне близко мироощущение условных первобытных людей, у которых эротическое и божественное были нераздельно связаны.

ЛО: Недавно мне попалось ваше интервью с Теодором Курентзисом 2018 года, вы его там довольно настойчиво спрашиваете про взаимоотношения с обожателями, точнее даже обожательницами. Пора ли такой вопрос задавать вам? И есть ли у вас на него ответ?

ЯТ: Честно говоря, я на протяжении всего интервью ощущаю себя так, будто вы на самом деле говорите с Теодором, потому что ваши вопросы предполагают некую звездность.

ЛО: Я вас так воспринимаю. Но в то же время я думаю, что ваша фраза «В мире Стравинского нет иерархии, высокого и низкого, важного и неважного» относится не только к нему, но и к вам.

ЯТ: Ладно, надо отвечать. Да, есть люди, которые следят за моей деятельностью. И поскольку они приходят и на академические концерты, и на OQJAV, и на колокольные звоны, я понимаю, что есть нечто объединяющее. В 99% случаев я прекрасно себя чувствую, взаимодействуя с аудиторией. Она у меня очень хорошая, я ее люблю и учусь у нее. Конечно, есть 1% исключений. Я привык не отталкивать людей до последнего, то есть до какого-то моего внутреннего предела адекватности. Если я понимаю, что человек, в принципе, адекватен, но сейчас ее или его занесло, стараюсь быть терпимым.

Ясно, что я занимаюсь публичным музыковедением, а оно питается людьми. То есть люди, как бы это ни звучало, – моя пища, а я – их пища. И я наслаждаюсь этим обменом. Чувство обмена у меня есть, и на концертах, и после. Маша Холкина меня подкалывает тем, что я полюбил выходить из зала Чайковского через главный выход, а не через служебный. Это просто удобнее – там легче найти каршеринг. А еще там иногда можно встретить Катю Бирюкову. Конечно, когда я пробегаю, человек пять всегда скажут приятные слова. Это дополнительный допинг, конфетки, которые я получаю после работы.

ЛО: Один вопрос про OQJAV. Я так понимаю, что в силу травматически меняющегося контекста у вас есть целые пласты неизданных материалов. Как вы к этому относитесь и как создатель, и как исследователь? Понятно, что это разные плоскости и сравнение неуместно, но думая о невыпущенных песнях OQJAV я вспоминаю, что вы как исследователь расшифровали в рукописях и провели премьеры неизвестных сочинений Стравинского.

ЯТ: На самом деле почти ничего неизданного нет – только один альбом, над которым мы работали до того, как оказались разделены географически. Но, честно говоря, эти песни мне разонравились. Вадик тоже чувствовал какую-то неуверенность в них. Поэтому мы отложили альбом. Может быть, вернемся к нему и перепишем, а может быть, он нам снова начнет нравиться, что вряд ли. Мы же не умерли пока, поэтому со Стравинским сравнивать нечего. А буквально пару месяцев назад мы наконец-то собрались с Димой Шугайкиным на студии и сделали две новые песни, присланные нам Вадиком в качестве полуфабрикатов. Сейчас мы очень горим этими песнями, особенно одной, и планируем скоро их выпустить. Плюс у нас с Вадиком есть надежда на совместную работу в конце лета. Работать на расстоянии мы так и не научились.

ЛО: Понимаю, что для музыкантов новые песни в момент выпуска должны быть самыми любимыми, иначе не стоит выпускать. И все же, с позиции слушателя, которому интересны в том числе черновики, немножко в шутку надеюсь, что Дима Шугайкин на правах самого молодого участника группы релизнет отложенный альбом где-нибудь через полвека. Тем более, вы не сказали, что Диме те песни не нравятся.

ЛО: Вас все знают как звонаря, но мне интересно спросить и про колокола, и про орган. Мне кажется, что владение двумя этими инструментами может давать много пищи для размышлений о разнице российского и европейского менталитетов.

ЯТ: Да, но я почти не владею органом. У меня нет какого-то тайного знания про орган и колокола, которое далось именно через руки и ноги. Думаю, что пока основной объем мыслей, который у меня был, я выразил в лекции про колокольный звон.

ЛО: А вот в песне OQJAV «Романс» в клипе были колокола, а в итоге вы сделали для нее органную аранжировку.

ЯТ: Это чистое совпадение. Фактура «Романса» изначально органная по духу, но я услышал ее именно в струнных, причем в синтетических. Живые струнные звучали бы невыносимо сентиментально. Но когда мы поехали в Калининград, я понял, что не могу не воспользоваться возможностью сыграть песню на грандиозном органе. А в клипе колокола появились по инициативе Юлии Мельниковой, режиссера многих наших видео. В «Романсе» мне дорога только одна абсолютно конструктивная музыкальная идея: расширение кругов вокруг ноты до в обе стороны, причем почти симметрично. Это чистая звуковая графика, очень простая, наверняка кто-нибудь лет 20 или 120 назад написал точно такую же музыку, просто я ее не слышал.

ЛО: Вы в начале сравнили текстовое интервью со скульптурой и в целом раньше говорили, что скульптуру любите. Расскажите подробнее?

ЯТ: В скульптуре меня привлекает фантастическое чувство телесности. Живое тело – но металлическое или мраморное. Тело, которое никогда никуда не сдвинется, и это прекрасно, – но кажется, что оно уже движется. Любимые эпохи в искусстве скульптуры – Древняя Греция и Ренессанс; для такого профана, как я, они похожи. Мне очень нравится Микеланджело. Люблю залы античной скульптуры Эрмитажа. И другая крайность – современная скульптура, где уже полностью абстрактные формы, но природе своей тоже телесные, с изгибами и плавными линиями. Наверное, в этом опять проявляется мое эротизированное понимание искусства.

ЛО: Последний вопрос у меня про алкоголь. В конце лекции про Канта вы на сцене Калининградского собора открывали игристое. В первый раз делали это в соборе, хоть и в недействующем?

ЯТ: В первый.

ЛО: А на сцене, наверное, не первый?

ЯТ: Тоже в первый.

ЛО: И как ощущения?

ЯТ: Совершенно прекрасные. Эта лекция действительно была для меня важна. У меня очень нежное и восхищенное отношение к Канту, хотя я мало в нем понимаю («Критику чистого разума» продолжаю читать и, видимо, это надолго). В Калининграде поразительная атмосфера и субкультура вокруг собора. Лекция о Канте и музыке была моей инициативой. Я чувствовал сильное напряжение: в тот же день утром в Москве был концерт из цикла «Язык музыки», нужно было быстро все собрать в голове. Короче говоря, когда директор собора вынес эту бутылку, я даже не стал дожидаться конца его речи, просто начал ее откупоривать – на уровне инстинкта, как животное, которое видит еду. Знаете, в роскошных подвалах Большого зала Московской консерватории была винная лавка, которая открылась даже раньше, чем сам Большой зал. Музыка, алкоголь, эротика – кажется, обо всем интересном мы уже поговорили.

Текст: Лиза Ординарцева
Фото: Стас Левшин, Татьяна Окунева