В минувшую пятницу в Малом зале Театра имени Комиссаржевской встретилось много уважаемых представителей театрального мира: режиссёр Джулиано ди Капуа, актёры Ася Ширшина, Сергей Кучко и Антонис Шаманиди, художник по свету Татьяна Яковлева и другие деятели искусства. Заставить их всех собраться вместе могло только чрезвычайно масштабное событие, но таковое и произошло: в этот день состоялась премьера спектакля Алексея Янковского (художественного руководителя Театральной мастерской АСБ) «“Космос” или Жизнь — необъяснимая загадка».
Рецензия, в принципе, могла бы быть довольно краткой. Янковский вновь поставил гениальный спектакль. Все остальные слова лишние.
Эта постановка, однако, едва ли получит “Золотую маску” или хотя бы будет регулярно собирать полные залы, потому что стандартный рецепт мнимого успеха — попроще, комедийнее, с обилием визуальных эффектов и массовых сцен, а также революционности из серии “шумим, братец, шумим” совсем не про Янковского. Вместо всего этого — текст Клима по мотивам поэмы “Мёртвые души” с его глубокой психологизацией героев, осмыслением понятия души, добра и зла, жизни и смерти; текст, исполняемый с изрядным внешним аскетизмом на протяжении четырёх с половиной часов. Однако, не будем заранее предаваться пессимизму. Год назад я говорил относительно схожие вещи о спектакле Александра Артёмова “Три страшных сестры”: серьёзная художественная работа, которую вряд ли оценят. А вот оценили — как критики, так и зрители.
Входящих в зал зрителей встречает, сидя на стуле, Павел Иванович Чичиков, точнее, исполняющая его роль Кристина Бойцова. Тут нет ничего удивительного: мужской образ в женском исполнении — довольно типичный приём для Янковского, да и сам Гоголь, кажется, не возражал бы против такого решения, написав однажды, что, дескать, “следует ухватить душу роли, а не платье её”. Строгий чёрный костюм, шляпа, накладные усы, взгляд исподлобья — и перед нами вылитый мерзавец, да ещё и способный громко и раскатисто буквально вколачивать реплики в зал. Впрочем, до поры до времени герой бездействует, уткнувшись в газету. Пьеса Клима, а с ней и спектакль начинается с пространного монолога в исполнении Александра Кошкидько о том, что поэма “Мёртвые души” — в сущности, “пустейшая комедийка”, в которой и завязки никакой, и вместо героев одни карикатуры, а друзья и приятели автора просто захвалили его не в меру. Всё происходящее далее, однако же, будет последовательно опровергать этот тезис.
Наступает момент, когда слово берёт Кристина Бойцова — чтобы произнести монолог Чичикова, который будет длиться около полутора часов. Известно, что многие тексты Клима написаны как бы в столбик, короткими строками, подразумевающими отрывистую декламацию реплик и избыточные относительно обычной разговорной речи интервалы между ними. Воспринимать подобную манеру исполнения поначалу тяжело, но постепенно становится ясно, что побуждает режиссёра её избрать. Таким образом достигается эффект тотального психологического воздействия на зрителя: образ Чичикова оказывается воплощением абсолютной и безусловной мерзости; чаша зла, которая, казалось бы, уже в который раз должна была переполниться, оказывается способной вместить в себя ещё больше. Причём в этом спектакле мы наблюдаем фактически самую выраженную относительно других работ Янковского последних лет квинтэссенцию актёрского проживания роли: нет каких-то нестандартных или контрастных музыкальных решений, да и свет сделан на удивление просто, плавными переходами от боковых прожекторов к задним и обратно. Впрочем, Янковский всё равно остаётся самим собой: глядя, как Кристина Бойцова стоит вполоборота, облокотившись на кресло и подняв согнутую в локте руку, невозможно не вспомнить схожие мизансцены других его актрис из “Злого спектакля” или “Суад: жить заново”. Кто-то, конечно, скажет, что режиссёр повторяется, я же склонен считать, что он имеет свой авторский почерк.
В какой-то момент возникает опасение, что монолог Чичикова так и продлится до конца спектакля, и зрителю будет оставлено лишь чувство втоптанности в болото человеческого порока. Однако после длительного сопротивления тягучему ходу времени на сцене непременно должен последовать прорыв в высокое. Так происходит и в этот раз. Интересно, что речь Чичикова обрывается в том самом месте, где, по сути… начинается роман. Странствие героя в поисках мёртвых душ — следствие грехопадения, умирание его души, но не сама смерть. Которая уже случилась, но пока ещё допускает перерождение.
Однако рядом с мёртвой душой непременно должна возникнуть душа живая, и она появляется в образе кучера Селифана. Александр Кошкидько на протяжении всего монолога Чичикова лишь изредка подыгрывает Бойцовой, преимущественно в шутовской, ироничной манере, словно слегка снижая градус напряжения и сохраняя черты той самой “комедийки” и фарса. Некоторые его реплики кажутся импровизацией, воспринимаются едва ли не как поведение стэндап-комика, они заставляют зал смеяться, местами громко, хотя и довольно нервно — сказывается длительно висящее напряжение. После завершения монолога актёру наконец достаётся цельный образ, а в спектакле таки возникает диалог — живой души и мёртвой.
Чичиков говорит умно, рассудительно — и о Крестовых походах, и об Инквизиции, и о гениальных идеях, способных перевернуть Россию (в их число он включает и свою будущую аферу с мёртвыми душами), однако слова его звучат не слишком убедительно. Селифан отвечает проще, без лишнего пафоса, но слова его трогают, задевают за живое, поскольку есть в них нечто глубоко человеческое, смиренное, христианское, но в то же время мудрое. Он размышляет о том, что Пётр прочистил нам глаза чистилищем европейского просвещения, да только так и остались пусты и безлюдны наши пространства, а сами мы будто бы живём не у себя дома, а остановились бесприютно на проезжей дороге, “и дышит нам от России не родным и радушным приёмом братьев, но какой-то холодной и занесённой вьюгой почтовой станцией, где видится один ко всему равнодушный станционный смотритель”. На стене за спинами актёров всё это время располагается изображение типичного для средней полосы России пейзажа, будто бы замершего вида из окна брички Чичикова: серо-зелёного, тоскливого, неприютного. Закончив беседу, герои всё же отправляются в путь, чичиковскую Одиссею, а изображение на стене оживает и сменяется видеорядом необъятных просторов России, сопровождаемым музыкой, так и заставляющей напеть:
Я прошу, хоть ненадолго
Боль моя, ты покинь меня.
Облаком, сизым облаком
Ты полети к родному дому,
Отсюда к родному дому.
Второй акт пьесы Клима — попытка осмыслить, как бы сложилась судьба Чичикова в последующих главах романа, которые так и не вышли из под пера Гоголя. У литературоведов существует достаточно распространённая точка зрения, что второй том должен был стать прохождением Чичикова через своеобразное чистилище, чтобы в третьем воскреснуть. Спектакль в определённой степени наследует этой трактовке, хотя и небезусловно.
После антракта мы видим Чичикова и Селифана за столом, накрытым белой скатертью, пьющих вино и беседующих под музыку Джо Дассена то друг с другом, то по мобильному телефону. Думается, что черты эпохи тут стёрты сознательно: история последующих томов поэмы как бы размыкается из лет жизни Чичикова в будущее, лишённое конкретных временных координат. Беседа героя с Селифаном радикально меняется: теперь только он произносит пламенные реплики, а кучер как-то нехотя и равнодушно от них отмахивается. Одна душа оживает, вторая же медленно гаснет. При этом эрудированность Чичикова всё ещё при нём: он обращается к тексту Н. Языкова “Жизни баловень счастливый”:
Лют пожар Москвы ревет;
Златоглавая, святая,
Ты ли гибнешь? Русь, вперед!
Громче буря истребленья,
Крепче смелый ей отпор!
Это жертвенник спасенья,
Это пламень очищенья,
Это Фениксов костер!
Думается, что пожар, сжигающий Москву, но дающий очищение Руси — скрытая метафора процесса духовного восстановления Чичикова, происходящего как раз таки через прохождение некого явно не изображённого чистилища. Не случайно он сам наиболее пространно комментирует именно эти поэтические строки, хотя звучат в его речи, например, и стихи Пушкина.
А уже само воскрешение Чичикова изображается более явно и даже довольно натуралистично. Он как бы внезапно умирает, заставляя окончательно погибшую от тоски и безнадёги душу Селифана разразиться над его телом потоком злословия, а потом резко вскакивает, чтобы продолжить жить и всё же собственным примером убедительно обосновать собственный тезис из первого акта: “В России каждый может сделаться богатырём”.
Впрочем, мы видим лишь первый шаг: Чичиков помогает обедневшему и спившемуся педагогу из училища. “Дальше пойдёт легче”,— говорит он. Эти слова уже звучали в спектакле пару часов назад, ими он сопровождал историю собственного порока, и тогда они оказались правдивы. Как же будет на этот раз?..
Всё-таки жизнь — необъяснимая загадка.
Так вот, запомним эти слова Чичикова — каждый в России может сделаться богатырём. И тогда, быть может, она перестанет казаться нам самим неприкаянной и разрушенной. Уйдут и тоска, и мечта о Риме из сердца Селифана. А пока… Рецензию на хороший спектакль необходимо закончить на мажорной ноте. Создатели спектакля — настоящие богатыри! Помчимся же за ними под заключительный саундтрек спектакля:
И снова копыта, как сердце, стучат.
И нет нам покоя! Гори, но живи!
Погоня, погоня, погоня, погоня в горячей крови!
Погоня, погоня, погоня, погоня в горячей крови!
Текст: Егор Куликов
Фотографии: Варвара Баскова-Карпова