Моноспектакль «Ольга. Запретный дневник» собран режиссёром Ларисой Шуриновой и актрисой Анной Геллер на основе книги Наталии Соколовской, в которую вошли дневники поэтессы Ольги Берггольц – голоса блокадного Ленинграда, – а также материалы из архивов ФСБ, фотографии и документы, которые до 2009 года считались утерянными.
Сценическая жизнь спектакля протекала на различных сценах – были показы в аудитории театрального института на Моховой и в Городском театре, а с недавних пор этот независимый проект стал на постоянной основе идти в театре «ТОК». Небольшое ТОКовское пространство, без возвышения сцены, в несколько зрительных рядов. Табуретка. Большой сундук. Чемодан. Этажерка, напоминающая трибуну, на которой потом вспыхнет спиртовка. Рядом спички, кружка с водой, из нее актриса иногда отпивает, и листки бумаги. Всё очень камерно и на расстоянии вытянутой руки. Не сразу замечаешь, что откуда-то сбоку, из театрального фойе на прямоугольную сцену тихо выходит Анна Геллер. В чёрной кофте, строгой серой юбке и на гулко цокающих шпильках. Она начинает – строго, без пафоса и надрыва, подчёркивая интонацией горькие слова, – с воспоминаний Даниила Гранина о тайных, по сути, похоронах Ольги Фёдоровны. Объявление о её смерти не дали, чтобы народу много не пришло. «А как речей боялись, боялись, чтобы не проговорились — что была она врагом народа». Спектакль движется непрямолинейно, но явно от смерти к жизни – актриса говорит от себя, но строго следуя строчкам стихов и дневников, разворачивая перед зрителем тяжёлую судьбу той, кто сначала поддерживал режим, а потом был сломлен его безжалостной и тупой системой. Момент ужасного осознания – глубже и глубже – тонкой красной нитью проходит через всю постановку.
Спектакль-присвоение, спектакль-свидетельство, спектакль-боль. Боль от того, что не видел, не знал, не замечал. И настолько сильно закрывал глаза на происходящее, что однажды пришли и за тобой. За твоими друзьями. За твоим отцом-врачом, который «спас тысячи людей, русский до мозга костей человек, по-настоящему любящий Россию… …Видимо, НКВД просто не понравилась его фамилия — это без всякой иронии. На старости лет человеку, честнейшим образом лечившему народ, нужному для обороны человеку, наплевали в морду». И вот это «наплевали в морду» звучит так созвучно с сегодняшним днём. Через наблюдение той страшной эпохи невозможно не провести параллель с настоящим.
Актриса снимает свои шпильки, аккуратно ставит у сундука, надевает шерстяные носки и зимние сапоги, пальто. И ажурный, но колючий пуховый платок (такой, наверное, есть у многих в семье, доставшийся от бабушки или прабабушки) – она накидывает его на плечи, покрывает им голову, держит в руках. Глядя на этот платок, сразу чувствуешь холод, слышишь, как трещит лёд и заметает вьюга. Зима. Блокадная зима.
На сцене при минимальном реквизите, без декораций разворачивается история, которую слушать физически сложно. Тема страдания и лишения – светлого здесь совсем мало. Расстрел бывшего первого мужа, смерть горячо любимого второго супруга, одна за другой потери детей на больших сроках беременности после побоев и пыток на допросах в КГБ, тюремное заключение, сильно подорванное здоровье и выход на волю («Вынули душу, копались в ней вонючими пальцами, плевали в нее, гадили, потом сунули ее обратно и говорят: "Живи"»). Воспоминания и стихи идут друг за другом, никакого текста «со стороны», всё выверено и автобиографично. Геллер читает то тихо и напевно («Неумолчно гудит самолёт. Как тиха и печальна Отчизна»), то пронзительно и наотмашь, раскинув руки или яростно потрясая кулаком («Сквозь жалкое предательство друзей. Сквозь смерть моих возлюбленных детей»). А иногда – тихо и как бы удивляясь самой себе прежней («На собранье целый день сидела — то голосовала, то лгала… Как я от тоски не поседела? Как я от стыда не померла?»). Из дневников на нас выплёскивается то, что когда-то вслух не могла произнести поэтесса. Иногда кажется, что она говорит с тенью на стене (художник по свету Владимир Чухланцев) и что тень – это её единственная компания в моментах одиночества, страха и горя.
Спектакль как напоминание, как художественное доказательство того страшного времени, о попытках спрятать, переврать, замолчать тот период. Замолчать – как тогдашняя власть пыталась скрыть голод и смерти в блокаде: «…Здесь не говорят правды о Ленинграде…», «…Ни у кого не было даже приближенного представления о том, что переживает город» – возмущённо и беспомощно говорит нам со страниц дневников Ольга Фёдоровна, когда её перевозят в Москву в 1942 году.
В постановке дважды звучит песня про кудрявую, которая почему-то «не рада весёлому пенью гудка». Первый раз в советском варианте исполнения, второй – в исполнении БГ, под которую Геллер-Берггольц спокойно и с улыбкой на лице сжигает на спиртовке листы бумаги: «О, позор, позор, позор!../ И мне, и тебе! Нет! Не думать об этом! Но большей несвободы еще не было», и тут же: «На асфальт расплавленный похожа память ненасытная моя: я запоминаю всех прохожих, каждое движенье бытия…». И последнее, финальное воспоминание звучит про «самый любимый и самый счастливый, всю жизнь повторяющийся сон. Его невозможно вызвать, упросить, чтобы пришел; он приходит сам, когда захочет», и она говорит про свой город детства, маму и папу. Когда всё было иначе – светлым и радостным.
Спектакль заканчивается. Дорога от смерти к жизни завершилась.
Текст: Дарина Львова
Фотографии взяты с сайта ПТЖ