Вытянутый стеклянный куб с прорезями для поступления воздуха. Внутри мечется человек. Кто этот пленник? И почему рядом с ним безмолвной тенью сидит фигура в униформе машиниста поезда? Может, он отвечает за отправление детского паровозика, мчащегося по кругу железной дороги над головами зрителей?
25, 26 и 27 марта на Малой сцене (7 ярус) Александринского театра состоялась премьера конкурсного проекта «7 ярус» — спектакль "Шиле" в постановке Театра Ненормативной Пластики. Режиссёр Роман Каганович выбрал пьесу Анастасии Букреевой, написанную специально для его постановки. По его словам, всё началось задолго до участия в проекте с идеи сделать спектакль именно об Эгоне Шиле.
Об этом живописце известно немного. Он был ярким представителем австрийского экспрессионизма, его наставником был Густав Климт, работы Эгона успешно демонстрировались по всей Европе. Подозревался в педофилии, но его вина не была доказана. Отбыл кратковременный тюремный срок за свои картины порнографического характера. Был женат. Умер во время эпидемии испанки в возрасте двадцати восьми лет.
В своём спектакле Каганович поднимает любимую многими режиссёрами тему Творца и Власти. Возможно ли судить человека за его творчество? Достоин ли тюрьмы художник, рисующий картины с голыми людьми, среди которых попадаются изображения его сестры или несовершеннолетних девушек? Можно ли обвинять живописца в том, что он рисует обнажённую натуру? На эти вопросы пытаются ответить в постановке «Шиле», которая получилась фантазийным драматическим коктейлем из остросоциального сюжета, смешанного с иронией и трагедией.
Павел Филиппов в роли Шиле производил схожее с картинами художника впечатление — что-то чуть дрожащее, нервное и выразительное, одновременно навевающее мысли и о страдании, и об удовольствии. Эстетика его движений была то ломанная, то вкрадчивая, а положение тела в пространстве прозрачного куба постоянно изменялось. Подчёркнутая свободными одеждами худоба, лицо, испачканное тёмной краской, и горящие глаза наводили на размышления о его схожести с каким-то увядающим экзотичным цветком.
Напротив клетки с заключённым расположился президиум, за которым восседали фантасмагорические фигуры с белыми лицами — то была судебная власть, готовая вынести приговор художнику. Психически неуравновешенная Судья (Анна Кочеткова), поддающаяся импульсам и норовящая залезть на стол. Двуликий Прокурор (Антон Леонов), одержимый то отвращением, то страстью. И подобострастная секретарша судебного заседания (Валерия Богданова), чья фигура настолько незначительна, что над президиумом возвышается лишь её голова. Она и выполняет обязанности «говорящей головы», только вот говорит она на неведомом языке и её никто не понимает, да и выступать с речами ей особо не разрешают. В итоге она только бестолково вращается вокруг своей оси и испуганным тоном пищит, извиняясь за вновь неподготовленные документы. Всё поведение этих троих похоже на извращённую клоунаду и имитацию судебного процесса. «На какую букву ставится ударение в вашей фамилии? Кем вы работаете? Кто вы? Провидец?!» Шиле же, находящийся за решёткой, напротив, производит впечатление самого адекватного и уравновешенного из них.
Чтобы унизить его и убедиться, что Эгон никакой не художник, а больной педофил, для дачи показаний вызываются натурщицы (Дарья Теплова, Софья Чудакова), среди которых была его несовершеннолетняя сестра (Катерина Таран) — всех их когда-то рисовал Эгон. Они выходили по очереди, — измазанные краской, босые (как и все остальные артисты), — и, дав клятву говорить «правду-правду и ничего кроме правды», скидывали свои лёгкие платья и опровергали все выдвигаемые против Шиле обвинения. Их обнажение выглядело не пошло, а вполне невинно, а их взаимодействия с художником не развратно, а мило и по-детски.
Чтобы всё же доказать виновность Шиле, суд приглашает выступить Эксперта (Александр Худяков). Он влетает в помещение — истерично-эксцентричный, в шортах, но в пиджаке, с кричащим макияжем, с ярким маникюром и педикюром (позже выясняется, что Эксперт — женщина). Эксперт начинает выдавать пространные комментарии в духе пародии на всех этих «критиков» и «знатоков» от искусства. Долго и запутанно он обвиняет Шиле в бездарности, слабом подражании и пороках, ссылаясь на «сохранение традиционных ценностей», «нравственные нормы», «идеологическое воздействие» и «моральные ориентиры». Он выкрикивает в микрофон своё мнение под громкую музыку, и всё происходящее начинает напоминать «пожар в сумасшедшем доме» — на сцену выбегают девушки в смирительных рубашках и начинают хаотично дёргаться под бит и его крики. Несмотря на нелепость подачи и неясность сказанного, его мнение высоко оценивается судом, потому что он признанный эксперт в своей области. Но даже выступление Эксперта не помогло доказать виновность художника, и за неимением улик суд вынужден отправить Шиле под стражу всего на три дня.
С середины судебных разбирательств неподвижная фигура машиниста, находящаяся в клетке с обвиняемым, начинает постепенно оживать. Ею оказывается отец Эгона (Андрей Шимко), персонаж которого проливает свет на логику поступков своего сына и даёт намёки, почему он таким вырос. История стара как мир — всё идёт из детства. Из биографии Шиле известно, что его отец Адольф работал на австрийской железной дороге и отвечал за одну из важных станций. Он заразился сифилисом, затем начал терять рассудок и умер из-за прогрессирующей болезни. Можно предположить, что Шиле всю жизнь чувствовал на себе влияние своего отца, которое не ослабевало и после его смерти. Это заметно в постоянных разговорах и спорах Шиле со своим родителем, которого окружающие не могут видеть, и особенно в страшной сцене проявления удушливой — в прямом смысле — «родительской любви». В ней отец и сын борются, и первый ставит второго на колени, пытаясь задушить то ли в объятьях, то ли всерьёз. Адольф навязывает свою точку зрения о том, что Эгон должен стать инженером, а не каким-то там художником. После этих эпизодов становится ясно, что фигура отца оказала пагубное влияние на всю взрослую жизнь художника и, возможно, явилась катализатором его скандального творчества.
Так можно ли в итоге судить творца, живописца, «провидца» за его искусство, если оно нетипично и неформатно? Существует ли грань, которую нельзя переступать, чтобы тебя не сочли отбросом общества? Допустима ли мысль, что тело прекрасно во всех его проявлениях и не нужно его стыдиться? Мне кажется, спектакль даёт определённый ответ — оценка зависит от бэкграунда и угла восприятия, но судить за художественные произведения недопустимо. Живописец должен быть свободен в высказываниях на своих полотнах, не взирая на мнения власть имущих.
Творчество часто неоднозначно воспринимают, а зыбкие критерии оценки могут подвести к тому, что любое произведение можно извратить и опошлить. «Искусство превращается в грязь, если зритель свинья!» — говорит Эксперт, и в этом высказывании есть смысл.
В финале спектакля происходит небольшая выставка работ (экспозиция Беата Ферштман) Эгона Шиле – артисты выносят из-за кулис его картины, увеличенные в размерах, вырезанные по контуру изображенных на них фигур и размещённые на подставках. Работы художника расставлены, свет выстроен, артисты ушли со сцены. Зритель остаётся наедине с искусством и своими мыслями.
Текст: Дарина Львова
Фото: Полина Назарова
