Колючая проволока. По одну сторону от неё пара десятков зрителей в неснятых куртках и шапках (зимой помещение театра “Цехъ” не прогревается до комфортной температуры) на расставленных в два ряда скамьях. По другую — парень Жека в шапке и серой кофте с капюшоном, наползающим на лицо, и его комната в общаге на Второй площадке — окраине Донецка: пробитая снарядами стена, вечно осыпающаяся штукатурка, дырявое окно, электрическая печка и очистки от овощей на полу. С ним не видимый нам собеседник, приехавший из Петербурга, которому лучше не фотографировать, а то “Буратино” прилетит. А то и “Град”, несмотря на минские соглашения.
В 2016 году режиссёр Анатолий Праудин с актёром Иваном Решетняком и художником Игорем Каневским провели зиму в донецкой преисподней. Вернулись и на основе увиденного поставили в театре "Цехъ" спектакль “Донецк. Вторая площадка”. В нескольких сотнях метров от здания театра шумит проспект, светятся вывески магазинов и кафе. А здесь… Глас вопиющего в пустыне? Или жест честности, когда иначе нельзя? Пока россияне проводят дни в предновогодней суете, на Второй площадке продолжают стрелять. Там стреляли тогда, когда готовили этот спектакль, когда долгое время показывали его лишь узкому кругу зрителей. И сегодня, спустя пять лет, тоже стреляют. “Сейчас в России Новый год, поёт, смеётся мой народ, а что он пел бы у Дудаевских развалин” — помните? Пару десятилетий спустя окраины Грозного сменились районами Донецка. А в остальном…
Тем временем Жека, персонаж Ивана Решетняка, варит борщ на технической воде, потому что водопровод пробило снарядом, попутно дезинфицирует желудок самогоном, и начинает рассказ. О чуде.
Первое чудо случилось ещё до войны. Однажды он, мясник на ферме при местном заводе, незаметно вырезал у свиньи два ребра себе на ужин. Начальник очень удивился этому и спросил, что это за свинья такая, у которой не шестнадцать рёбер, как у всех, а четырнадцать. “Чудо”,— ответил Жека. А второе чудо уже из нынешнего времени: он сидел на кровати и захотел попить чай (что с ним в принципе не так уж часто и случалось то). Пока отходил, в стену в том самом месте, где он сидел, влетел огромный осколок. “Посекло бы. Чудо”,— говорит он. Эти два случая из жизни Жеки разделили считанные месяцы. Шансов, что первый или подобный ему случится вновь, с каждым годом всё меньше. Второй? Такое чудо только что лучше, чем смерть.
А Жека продолжает своё повествование. Он не рассуждает, а описывает. Дескать ты же умный, из Петербурга, разберёшься, а я просто расскажу тебе. Про то, как простой работник фермы получал в месяц семь тысяч гривен, а теперь он живёт на крошечные две тысячи рублей. Как раньше на Второй площадке жило несколько тысяч человек, а теперь осталась пара десятков. Про то, как тысяча свиней сгорела заживо в деревянном ангаре после попадания бомбы. Как и люди, и животные не единожды умирали от сердечного при внезапных разрывах снаряда, а кот Персик (персонаж Каневского) таких звуков не боится, потому что он родился уже когда повсюду бухало. Интонация Жеки не меняется, он разве что местами чаще переходит на мат, местами реже. И ещё перемещается от табурета к кровати и обратно, да подкладывает новые ингредиенты в борщ. Всё.
Речь героя далека от политики и от симпатии той или иной стороне. Украинцы для него просто “рукожопые”, потому что даже по могильнику завода попасть не могут. Ополченцы — те, кто закрыли завод и теперь якобы охраняют его от фашистов. Правда, Жека плохо понимает, откуда в наше время взялись фашисты. Путин для него - не более чем тот, кто иногда присылает гуманитарную помощь. Ему гораздо интереснее Халявин — в прошлом крупный начальник, а теперь пенсионер, который воспользовался старыми знакомствами и обеспечил жителей Второй площадки хоть какой-то работой. А ещё и приехал и опознал их, когда те случайно попались патрулю без документов. “Потому что Человек”,— несколько раз в разных местах своего монолога повторяет Жека. Добавить, пожалуй, и нечего. Да и вообще, кто сам Жека в этой системе координат? Он родился и вырос в Херсоне, приехал к родственникам в Донецк, а говорит он на малороссийском смешении двух языков. Он, пожалуй, сам не знает, за кого он и за что. Он за мир, за довоенную жизнь, и большего не надо. Но только годы идут, а даже этого всё нет и нет.
Жека не в силах что-либо изменить. Со штампом ополченца в паспорте вернуться к родным в Херсон абсолютно невозможно. Билет до Ростова стоит почти как его зарплата, да и плотников там без него хватает, а другого образования нет. Вот и остаётся ему посыпать песком дорожки за две тысячи рублей в месяц, чинить окно после очередных попаданий снаряда, пить самогон, играть на гитаре песни Ани Лорак (“потому что они хорошие, про любовь”) и годами надеяться на чудо. Ещё одно.
Напившийся Жека засыпает на кровати, а тем временем Игорь Каневский создаёт из сценических декораций образ маленькой катакомбной церкви, располагавшейся неподалёку от Второй площадки. Там в хоре в разнобой пели три бабушки, а для созыва прихожан на службу вместо колоколов использовали осколки от “Града”, а одна икона как будто мироточит, хотя никто точно не знает, миро это или смола. И здесь спектакль всё же выходит за рамки описательного повествования и выходит в плоскость откровения и проповеди. Иван Решетняк теперь уже от своего имени — того самого невидимого собеседника Жеки — без шапки и малороссийского говора рассказывает, как посещал этот храм, как там служил отец Николай (у которого во время войны погибла жена и стал инвалидом брат) и молился за всех: за живых и павших, за Россию и Украину. Как там, в этом храме, ему открылась библейская заповедь “Возлюби ближнего своего, как самого себя”. И как он сам молился за то, чтобы Жека вернулся в Херсон, к маме.
Вот такой театр. Лишённый изящества, но пропитанный честностью. А больше тут сказать нечего. Разве что пару слов, нарушая законы жанра, напоследок. Нобелевские премии мира продолжат давать политикам за их предвыборные обещания, а мещанские сюжеты, разыгранные под аккомпанемент популярных шлягеров, будут из раза в раз собирать полные залы. Но всё же, пока будут творить такие люди, как Праудин и его актёры, искусство не умрёт, а совесть не исчезнет. А этот текст — моя едва ли не единственная возможность сказать им спасибо.
Текст: Егор Куликов
Фотографии Натальи Кореновской и из открытого доступа