Посещая маленькие площадки и интересуясь маленькими театральными труппами, можно обнаружить нечто эдакое, нетривиальное. Как например, спектакль «Сибирь» по пьесе-монологу драматурга Феликса Миттерера, который был показан 18 февраля.
Первая находка – автор. Если современная австрийская драматургия без Миттерера невозможна, то в России он практически неизвестен. Его работы отмечены двенадцатью литературными премиями, содержат актуальные, острые, «больные» вопросы. Однако большая часть пьес не переведена на русский, театральные постановки до настоящего момента ограничивались только одной - «Время для посещений» Молодежного театра на Фонтанке в Петербурге. А в интернете не найти даже страницы в Википедии с биографией автора. Так что спектакль «Сибирь в постановке «Театра НеНормативной пластики», это отличный повод для знакомства с австрийским драматургом.
Про «Сибирь» пишут «спектакль-исповедь», «спектакль-высказывание». Зрителю исповедуется пациент хосписа, глубокий старик переживший ссылку в Сибирь, на заре жизни отвергнутый своей семьей.
Режиссеры Максим Пахомов и Роман Каганович создают гнетущую атмосферу в зале. Меж зрителей тесно. По сцене расставлены металлические спинки кроватей, свет потушен, луч прожектора синий или белый выхватывает только сгорбленную фигуру в запачканой одежде. Воздух густо наполнен дымом, поэтому, когда герой жалуется на запах в палате, вполне правдоподобно дышишь через шарф, чтобы не раскашляться и вообще как-то дышать, а проходы заставлены стульями, поэтому нельзя выйти.
Второй находкой стала актерская работа Сергея Азеева. Треть спектакля невозможно определить его возраст – беззубый, хромой невыносимый старик, который на несколько минут превращается в молодого парня, но уж никак не наоборот. Помимо восхищения зрителей актерская работа была по праву отмечена на фестивале-конкуре «МОНОфест», на международном фестивале «Монокль» и театральной премией «Прорыв» 2019.
В интервью Сергей Азеев о спектакле говорит следующее:
«Это спектакль о человеке... человеке, на месте которого каждый из нас может оказаться, и дело даже не в том, что мы все окажемся в приюте для престарелых. Он не виноват в том, что с ним произошло, и виноват одновременно. За все приходиться платить в нашей жизни, за все... а когда уже нечем платить, что делать дальше? Сын с невесткой бросают его в приюте одного, ссылают как в Сибирь. Вот теперь и выживай, как хочешь... Я играю, нет... наверное, лучше сказать - примериваю на себя жизнь этого старика. Вообще не люблю этого слова «играю». Я хочу быть максимально честен перед зрителем и автором. Мне 28. Я не старик. Поэтому мы пробуем разобраться, во-первых, что же с ним происходит и, во-вторых, как нам относиться ко всему, что происходит со стариками в наше время».
Образ старика парадоксален, общепринятые нормы морали предполагают сопереживать, раз семья отвергла и выселила. Он с теплом он вспоминает об умершей жене и старой собаке, говоря, что она вернее любого человека. Вроде бы зритель должен испытывать осуждение в сторону семьи. Один из пяти монологов раскрывает, меж тем, личность старика: я больше не буду шуметь по ночам (очевидно шумел), больше не буду учить тебя, как воспитывать детей (очевидно, учил), я буду убирать каждый волосок шерсти за своей собакой (очевидно, не убирал), я буду без капризов есть все, что ты готовишь (очевидно, отказывался), я отдам вам свою сберкнижку, только заберите меня назад (очевидно, раньше деньги в семью он не давал, так как сберкнижка была нетронутой). «Зачем вам отпуск, у меня всю жизнь не было отпуска?!» равно «я страдал и терпел, и вы должны». Общение с родственниками, которые его все же навещают, и роль которых исполняет зрительный зал, происходит с криком, требованиями, и оправдывается темпераментом «Я же холерик!» Не так уж безвинен персонаж, каким кажется на первый взгляд, не такие уж тираны его родные.
«Спектакль о человеке, на месте которого каждый из нас может оказаться...» - говорится в анонсе. Хочется поправить «каждый из нас может оказаться, если паршиво относится к близким и больше всего заботится о своей собаке».
И акцент смещается от проблемы отцов и детей в иную плоскость: есть ли границы безусловной любви к родителям? Верно ли терпеть любое поведение человека, оправдывая его тем, что родителей не выбирают, или есть предел, за которым стоит отстаивать право на собственную жизнь и комфорт. А учитывая, что в пьесе показано послевоенное время и то и дело «просвечивают» упоминание о нацизме, кажется, что пьеса многослойнее, чем это можно понять без хорошего знакомства с творчеством автора.
Текст: Катерина ЕгороваФотографии Такого театра
Режиссеры Максим Пахомов и Роман Каганович создают гнетущую атмосферу в зале. Меж зрителей тесно. По сцене расставлены металлические спинки кроватей, свет потушен, луч прожектора синий или белый выхватывает только сгорбленную фигуру в запачканой одежде. Воздух густо наполнен дымом, поэтому, когда герой жалуется на запах в палате, вполне правдоподобно дышишь через шарф, чтобы не раскашляться и вообще как-то дышать, а проходы заставлены стульями, поэтому нельзя выйти.
Второй находкой стала актерская работа Сергея Азеева. Треть спектакля невозможно определить его возраст – беззубый, хромой невыносимый старик, который на несколько минут превращается в молодого парня, но уж никак не наоборот. Помимо восхищения зрителей актерская работа была по праву отмечена на фестивале-конкуре «МОНОфест», на международном фестивале «Монокль» и театральной премией «Прорыв» 2019.
В интервью Сергей Азеев о спектакле говорит следующее:
«Это спектакль о человеке... человеке, на месте которого каждый из нас может оказаться, и дело даже не в том, что мы все окажемся в приюте для престарелых. Он не виноват в том, что с ним произошло, и виноват одновременно. За все приходиться платить в нашей жизни, за все... а когда уже нечем платить, что делать дальше? Сын с невесткой бросают его в приюте одного, ссылают как в Сибирь. Вот теперь и выживай, как хочешь... Я играю, нет... наверное, лучше сказать - примериваю на себя жизнь этого старика. Вообще не люблю этого слова «играю». Я хочу быть максимально честен перед зрителем и автором. Мне 28. Я не старик. Поэтому мы пробуем разобраться, во-первых, что же с ним происходит и, во-вторых, как нам относиться ко всему, что происходит со стариками в наше время».
Образ старика парадоксален, общепринятые нормы морали предполагают сопереживать, раз семья отвергла и выселила. Он с теплом он вспоминает об умершей жене и старой собаке, говоря, что она вернее любого человека. Вроде бы зритель должен испытывать осуждение в сторону семьи. Один из пяти монологов раскрывает, меж тем, личность старика: я больше не буду шуметь по ночам (очевидно шумел), больше не буду учить тебя, как воспитывать детей (очевидно, учил), я буду убирать каждый волосок шерсти за своей собакой (очевидно, не убирал), я буду без капризов есть все, что ты готовишь (очевидно, отказывался), я отдам вам свою сберкнижку, только заберите меня назад (очевидно, раньше деньги в семью он не давал, так как сберкнижка была нетронутой). «Зачем вам отпуск, у меня всю жизнь не было отпуска?!» равно «я страдал и терпел, и вы должны». Общение с родственниками, которые его все же навещают, и роль которых исполняет зрительный зал, происходит с криком, требованиями, и оправдывается темпераментом «Я же холерик!» Не так уж безвинен персонаж, каким кажется на первый взгляд, не такие уж тираны его родные.
«Спектакль о человеке, на месте которого каждый из нас может оказаться...» - говорится в анонсе. Хочется поправить «каждый из нас может оказаться, если паршиво относится к близким и больше всего заботится о своей собаке».
И акцент смещается от проблемы отцов и детей в иную плоскость: есть ли границы безусловной любви к родителям? Верно ли терпеть любое поведение человека, оправдывая его тем, что родителей не выбирают, или есть предел, за которым стоит отстаивать право на собственную жизнь и комфорт. А учитывая, что в пьесе показано послевоенное время и то и дело «просвечивают» упоминание о нацизме, кажется, что пьеса многослойнее, чем это можно понять без хорошего знакомства с творчеством автора.
Текст: Катерина Егорова
Фотографии Такого театра