Измерение онейрического пространства означено кроватью-бричкой, к которой герой бежит, как к спасению, и лейтмотивом – обращенным к кучеру то яростным, то всплескивающимся из забвения возгласом героя: «Как ты едешь?!» Означено лихорадочными движениями Чичикова и микстурой, подаваемой Селифаном (Андрес Рааг), которой тот, улучая момент, поит несознательного барина. Сон, в котором не Чичиков грозит выпороть кучера, но Селифан прикладывается дюжей ладонью к его мягким частям с размеренными рассудительными словами: «Отчего ж не выпороть?» Положенный на колено наказуемый смирно молчит, будто так и должно быть, будто в этом нет ничего странного. Онейрическое отсылает к кафкианскому. Этот чад, впущенный режиссером в атмосферу действия, создает призму, гиперболично преломляющую несновидческую реальность. Чичиков, изламывающийся в дверном проеме, цепляющийся, подобно насекомому, за косяки и перекрытия, выражает нечто не вполне человеческое. Однако же мы слишком привыкли хохотать над так называемым реализмом Гоголя, как слишком привыкли к повседневности, чтобы во всей полноте и ясности осознать ее страшный абсурд.
Герой повествования является к жителям N-ской губернии своего рода посланником, носителем разума, делающим благое предложение – избавить помещиков от тяготящего их «добра» – мертвых душ. Инициатива приезжего открывает ящик Пандоры: непробиваемую глупость обитателей и бездонность пороков. Убеждение и аргументы разбиваются о непроходимое скудоумие или фантастическую алчность, рациональное гибнет перед иррациональным.
В разговоре с Собакевичем, после титанических усилий и воззваний к разуму, исчерпавший силы герой потерянно застывает в неподвижности ужаса, со взглядом, остановленным в пустоте. Отчаяние заступает там, где безнадежна глупость человеческая, ибо она безгранична. Образы семи смертных грехов на картине Иеронима Босха неспроста увенчаны словами: «Ибо они народ, потерявший рассудок, и нет в них смысла».
Среди гротескных, но, несомненно, точных образов, созданных Хендриком Тоомпере и художником по костюмам Пилле Янес, присутствует автор поэмы, которого играет удивительно похожий на Гоголя Кристиан Укскюла. Однако герой Укскюлы есть лишь одна сторона автора. Это – поэт, с нежной улыбкой созерцающий жизнь своих персонажей и участвующий временами в роли одного из них. Другая его сторона – недоуменно и ясно смотрящий на русский балаган Чичиков, здесь – альтер-эго автора, участвующее в происходящем и сознающее всю безнадежность ее. В одной из сцен Гоголь–художник и Гоголь–Ч ичиков обмениваются долгим взглядом, в котором происходит глубокий и безмолвный диалог. Диалог, присутствующий и в произведении, смысл которого столь необычно передан режиссером.
Расхаживающий в исподнем Ноздрев – сценическая аллегория панибратства. Костюм, выразивший суть. Господский статус, однако, учтен и сдобрен остроносыми средневековыми туфлями и картузом.
Последняя сцена спектакля – метафора русской жизни. Есть то, что нужно спасать. И это известно. Селифану давно известно, что нужно готовить экипаж. Делает ли он это?..
Текст: Ю. Ковальска Фото предоставлены пресс-службой театра