С недавних пор в Санкт-Петербург стал заезжать джаз-банд из Норвегии и, разместившись прямо под экраном, начал задорно, весело и изобретательно сопровождать немые фильмы своими слегка эксцентричными сочинениями. Это случилось с год тому назад с картиной «Дом на Трубной», теперь же музыканты привезли нам «Третью Мещанскую».
Фильм Абрама Роома «Третья Мещанская» (первоначальное название «Любовь втроем» цензуре отчего то не понравилось) вышел 15 октября 1927 года, то есть в тот самый радостный для многих (не для всех, к счастью) год первого юбилея Революции, когда на экраны хлынули фильмы, целиком и полностью посвященные этому событию. Поэтому удивительно, что многие советские критики и киноведы, замечая блики яркого и пылкого «нового человека» 20-х в этом фильме все же куда больше внимания уделяли другим его сторонам. Удивляет это еще и потому, что главная героиня не просто сбегает от двух мужей – «подлецов», но еще и прихватывает с собой фотографию не кого-нибудь, а самой Мэри Пикфорд. Но, как говорится, обо всем поподробнее.
Начинается фильм с лирического портрета Москвы, но эта коротенькая «симфония большого города» (уж скорее этюд, никаких Руттманов нам тут не нужно!) сменяется описанием мещанского быта супружеской пары, обитающей само собой на Третьей Мещанской. Просыпаются эти муж с женой, потягиваются, муж (Николай Баталов) на работу собирается еле-еле, умываясь под самоваром, жене (Людмиле Семеновой) тоже надо бы себя в порядок привести, хотя уходить ей некуда, ведь не рабочая она, да еще и мещанка, облюбовавшая множество статуэток, да зеркал, да еще всяких журнальчиков. Но оба они и не подозревают, что в это же время где-то неподалеку от них ищет свое место в жизни бывший товарищ мужа Фогель, работающий печатником. С работой-то он уже решил вопрос, а вот с жильем не смог, так как гостиница закрыта оказалась (вот только почему он посмотрел только на Красной площади, да еще в явно не самом дешевом месте не поясняется). Присел он на лавочку, смотрит на обелиск. Катится по нему солнце, ползет, ползет, а у Фогеля точно также медленно и сонливо голова падает на подставленные руки. И уснул он. Вот только тесен мир, а особенно Москва. Тут же, буквально в считанных метрах расположился Большой театр. И реставрирует его, строит сам Николай (муж то есть, да в придачу и друг Фогеля). Вот и заметил вскоре Николай прикорнувшего старого знакомого и пошел с ним домой к себе, с женой знакомить. Жена испугалась, попыталась даже прогнать, отмахиваясь ручками (Николай не предупредил же, да еще послал друга вперед, решив подшутить). Но все обошлось, познакомились они, Фогель на диване устроился благополучно.
День, другой проходят. Фогель все живет у Николая с его женой Людмилой и вот однажды уезжает Николай в командировку, а так как товарища за мужчину он, кажется, не считает по каким-то причинам (да, да, гомоэротических намеков тут довольно много, что еще киновед Нея Зоркая подметила), то и оставляет преспокойно с ним свою суженную. Но не учел он, что Фогель все же мужчина, да еще и ведущий активный образ жизни, в отличие от Николая, дома просиживающего все дни напролет. Так что уже через пару деньков Фогель возьми да и соблазни Людмилу с помощью журнальчика «Новый мир». И хоть Людмила очнувшись кусает локти и кровать, осознав что наделала, но Фогель просыпается, смотрит на нее и она вновь в его власти, власти заботливого, интеллигентного (хотя скорее прикидывающегося таковым) печатника. Так проходят еще несколько дней.
Возвращается Николай. Грозно врывается он в дом, Людмила уже места себе не находит от испуга, от мысли «А вдруг он догадался?!». Но на самом деле так Николай шутит просто, да еще и Ленина пародирует (не зря кстати: важная это деталь). Вот только совсем скоро шутить ему не захочется, так как Фогель, помявшись и сил набравшись, выскажет ему все и обо всем. Николай после такого, конечно, как честный и деликатный человек, уходит из дома на работу, где и останется ночевать на долгие и тягучие ночи с мечтаниями-воспоминаниями о радостном мещанском быте со всеми его кроватями, одеялками, подушками и креслами-качалками. Так бы и продолжалась жизнь его в неудобствах, но начались дожди, а на работе в дождь и холод спать тяжеловато. Вот и пришел Николай за вещами домой, Фогеля там не оказалось, и он возьми да и соблазни жену назад (правда не в тот же вечер, время было ему нужно). И все пошло как раньше, хотя страсти, как говорят некоторые, раскаляться начали. И до того раскалились, что Людмила беременной оказалась. Это событие вывело из колеи все что только можно: и длинные вечера с скучными играми в шашки стали в тягость, и неловко как-то оба «мужа» стали себя чувствовать рядом друг с другом, ведь не понятно кто настоящий отец. Хотя если с другой стороны посмотреть, а что в этом такого? Воспитывать ребенка можно и втроем, Революция ведь смела все патриархальные устои семьи, дала женщинам свободу, аборты позволила, отменила «прилипание жены к мужу своему». Тогда почему бы и не придумать брак на троих?! Вот только Людмила аборт хоть и сделать хотела, да не смогла. Ребенка на улице увидела, защемило ей сердце, и убежала она вещи собирать в дорогу «куда не знаю». А мужья беспокойные к ней в клинику пришли, виновато потупившись (в реальной истории, на которой фильм отчасти основан, мужья эти (их двое было тоже) не потупились, а гордо заявили, что комсомольцы имеют право на такую любовь). Спросили они Людмилу, а ее уже и нет, сбежала она от них и от всех их мещанских излишек, правда, парочку безделушек с собой все же захватила и свой портрет в придачу. Так что и уехала она не просвещать народ на счет всяческих революционных идей, как это делал спустя несколько лет Максим из известной трилогии, а, прихватив ту самую обложку журнала с Мэри Пикфорд (актриса эта, вместе со своим мужем Дугласом Фербенксем считалась в 20-е годы воплощением «нового» человека, поэтому и была столь любима в СССР) помчалась в какой-нибудь пригород, скорее всего на дачу или к знакомым. И пусть финал этот выглядит несколько манифестично (мол бросила женщина одинокая двух мужей-мещан и поехала стране сына или дочь выращивать на славу с мечтой вырастить в них людей «новых»), но обманка это, ирония, на которую, кстати сказать, Роом, Шкловский (и Юткевич с ними) были очень даже падки. Мещане, по их идее, никогда от своей природы не избавятся, какие бы высокие идеалы они не лелеяли. Заботясь только о быте своем, да о жизни брачной страну не построишь (не зря однажды Николай задорно махнул рукой и ушел, когда ему сказали, что собрание собирается). Хотя есть одно «но»: отчего же, если уж порицать мещанство, само это мещанство показано с таким любованием, интересом и любовью к героям и их вещам? Может быть и не ирония это вовсе над мещанством, а как раз наоборот: над теми самыми «новыми людьми», которые мечтают и существуют в Великой Утопии Революции? Что ж, решать вам, конечно, но если посмотреть на биографии и нравы Роома, отчасти и Юткевича с Шкловским (хоть и переменчивые это были люди), то подозрения эти обретут некоторые вполне конкретные очертания.
Текст Андрей Адымов