Ирина Тычинина: «Я не играю ни на сцене, ни в жизни. Вот такой парадокс»

Перечитывая строки собственного интервью, я живо слышу голос этой актрисы. Вижу ее глаза, словно проникающие в душу, глубокие, сосредоточенные и готовые к плотному зрительному контакту. Заслуженная артистка России Ирина Тычинина обладает большим человеческим обаянием и желанием общаться с собеседником. На сцене МДТ она всегда разная: сдержанная в «Бесах», растерянная в «Дяде Ване», непоколебимая в «Чевенгуре». Но свойства личности актрисы озаряют все ее роли: светом и внутренней силой, зрелым спокойствием веет от ее персонажей. В 2011 году Ирина была награждена «Золотым Софитом» за исполнение роли Ольги из чеховских «Трех сестер». В рамках фестивальной программы «Мы+Они=Мы» актриса играет в двух эскизах – «Женщине и войне» и «Человеческом факторе». Наша беседа вышла за границы обсуждения ролей и спектаклей, что позволило нарисовать не только сценический, но и человеческий портрет Ирины Тычининой.

- Ирина, что Вас подтолкнуло к выбору профессии?

- Я захотела стать актрисой в пять лет. Вся моя детская жизнь была построена на отборе: это мне пригодится, а это - нет. Друзья рассказывали мне устройство двигателя, учили играть на гитаре, свистеть - делились всем, что знали. С точки зрения дружбы -это жестоко, но с точки зрения профессии - очень пригодилось.

- Как можно поставить себе такую профессиональную цель в детстве?

- Я не знаю, сама потрясаюсь. В пять лет я поняла, что все люди несчастны, причем я это заметила из собственного опыта. Я чувствовала себя очень одиноко и «в семье своей родной казалась девочкой чужой». Позже, в школе, над кроватью у меня висела надпись: «остановите мир, я хочу сойти». Я ощущала себя весьма трагично, понимала, что мир устроен неправильно - с самого начала до самого конца. И мой детский ум в качестве защиты выдвинул такую идею: мне говорили, что у меня необыкновенные глаза, и вдруг я решила, что ими можно дарить счастье. Для этого требовалось ходить с опущенными глазами и иногда вскидывать их на первого встречного – тогда человек становился счастливым, хотя и не знал об этом. Моя детская логика подсказывала, что, если я буду выбирать – это будет нечестно, потому что все достойны счастья. В будущем я прочту это у  Достоевского:«человек несчастен, потому что не знает, что он счастлив» Эта идея с дарением счастья по сути смешная, но говорит об определенном качестве ребенка, о его творческом начале. Помимо этого, я хотела петь. Но не только петь, еще и прожить множество жизней. Я знала, чего я точно не хотела: вставать в семь утра, как моя мама, приходить уставшей с полными сумками еды и потом еле-еле доползать до кровати. Для меня театр был полон ощущения бесконечного праздника.

- Сейчас работа в театре тоже ощущается как праздник?

- Пока во мне живет та детская мечта, я не буду приходить на спектакль с мыслями: «ну вот, опять играть!» Я не хочу изменять своей мечте, потому что это будет предательство по отношению к тому ребенку, который все изобрел.

- Получается, что Вам удалось преодолеть свое трагическое мироощущение?

- Оно есть и сейчас, ведь я  понимаю, из чего сделан этот суп. Но при наличии детей, а у меня их двое, трагическое восприятие мира несколько стирается.

- У Вас гармонично соединяется материнство и профессиональная деятельность?

 - Я никогда не хотела этим жертвовать. Я понимаю, что в театре всякое может случиться – сегодня ты востребован, завтра – нет, а вот семья никуда не денется, всегда будет с тобой. Я получаю удовольствие от осознания, что мой долг на земле, в принципе, выполнен. Состояться как актриса – это не долг. Долг – это вырастить детей полноценными, чтобы они были счастливы, чтобы у них не было трагического мироощущения, чтобы они могли делать многое в своей жизни легко. Когда я в театре – я артистка, когда выхожу из него – мама. У меня все это органично соединяется и взаимонуждается. Работа обогащает меня в общении с детьми и наоборот, мой женский опыт делает мудрее мои роли. Я помню, на репетиции «Трех сестер» Лев Абрамыч попросил меня потянуться к Кулыгину с неопытным поцелуем. Я стала отшучиваться: «Как вы себе это представляете? Имея двоих детей?» Роль Ольги вообще стала для меня уроком. Я думала, сыграв такое количество Чехова, я уже легко найду ту самую полку, где лежит та самая тетрадка с ролью. Я считала, что знаю, как играть чеховских героинь.

- Ваше и додинское представление об Ольге отличаются?

- Думаю, что нет. Додин имеет свой собственный взгляд на какую-либо женскую роль и двигает актрису именно по этому пути, другое дело – насколько актриса идет дальше этого или наоборот. Додин любит поворачивать роль на противоположный смысл. Он часто говорит: «так уже играли, давайте поищем что-нибудь другое». Ольгу уже играли «капитаном тонущего корабля», - это первое, что напрашивается. А если предположить, что все это рухнуло на человека, неспособного этим управлять? Человека хрупкого и отчасти безвольного, с точки зрения качеств, необходимых для капитана. Вообще предназначенного для другого. И вот на наших глазах происходит обрастание, обугливание. Поэтому и болит голова, невозможно тяжелый груз она свалила себе на плечи.

- Ирина, давайте вспомним спектакли по Чехову, ушедшие из репертуара МДТ. Первым был «Вишневый сад», в котором Вы играли Аню, потом – «Пьеса без названия», где Вы репетировали генеральшу, а сыграли Соню.

- «Вишневый сад» дал мне блестящий опыт. Однажды Лев Абрамыч подошел и быстро сказал: «Сейчас нет времени репетировать. Вот вам задание на последний акт. Весь акт ревете». И ушел. Так он обычно не делает. Не знаю, что произошло в тот раз. И что тут началось. Если помните, там очень мало слов, но практически все время надо быть на сцене. Не сразу, но к пятому спектаклю мне это удалось. Весь акт, не переставая, с первых до последних слов я рыдала. Мне выдали огромный носовой платок, чтобы хватило места. Иногда случались фантастические вещи,  вот, через минуту мне надо выходить, а по неопытности я еще не знаю, как мне разреветься, что нужно для этого делать, и на первых же словах слезы сами начинали рваться наружу. Вот это в профессии мне нравится больше всего! Или покраснеть при словах Верховенского в «Бесах»: «Краска ваша свидетельствует о том, что я угадал». Я не знаю, как я это делаю, но я краснею. На «Вишневом саде» я познакомилась с Евгением Алексеевичем Лебедевым, который играл роль Фирса в нашем спектакле. Мы много общались и дружили. Вот бывают артисты от природы, а бывают артисты от мечты, от желания быть артистом - любители, в хорошем смысле этого слова. Это я. Он был артист от природы. Он всю жизнь превращал в действо, в театр. Для него не существовало разницы между жизнью и сценой. Этого шага на сцену не существовало. Я долго думала над этим. Для меня его тоже нет. Только в другую сторону. Я не играю ни на сцене, ни в жизни. Вот такой парадокс. Что касается « Пьесы без названия», то Додин мне сразу сказал, что Соню я сыграю с первого раза. А о роли генеральши я мечтаю до сих пор – у меня была бы совершенно другая актерская судьба, я в этом уверена. Я бы так не боялась главных ролей, потому что до сих пор их боюсь. Осознание того, что я не главная – оно в крови, я распределяюсь с партнерами и не тащу одеяло на себя.

- В спектакле «Три сестры» несколько другая ситуация: здесь от Вас очень многое зависит…

- Да, я ощущаю, что могу пододвинуть ритм сцены, незаметно повлиять на действие. Иногда от этой ответственности устаешь – потому что помимо своей роли занимаешься еще и всем спектаклем – но это и есть работа в команде. У каждого актера есть свои внутренние часы, определяющие, сколько места он может занять в спектакле. Есть общая история, которую ты не можешь остановить, сказав: «вот здесь давайте-ка я поиграю».

- В одном из интервью Вы рассказывали, что образ Маши в «Чайке» оказался Вам внутренне близок.

- Машу я сыграла с первой репетиции: мне казалось, что роль ведет меня к тому результату, который я видела изначально. В этой роли я могла делать все, что угодно, ощущая внутреннюю свободу. В «Чайке» каждая реплика касалась меня, чтобы кто ни говорил - каждая фраза касалась моей логики, моих внутренних переживаний, моего внутреннего текста. Это было удивительное ощущение, равносильное чуду, как будто чья-то невидимая рука ведет меня по сцене. Я до сих пор считаю, что эта роль открылась мне полностью.

- В спектакле «Дядя Ваня» Вы играете Елену Андреевну в качестве второй исполнительницы, в очередь с Ксенией Раппопорт. Вам не тяжело дается эта ситуации?

- Конечно, спектакль немного в пустоту, потому что я не первая исполнительница. Меня радует, что Додин решился иметь второй состав, который бы не испортил  предыдущий, ведь спектакль был создан на определенных людей. Замена любого из артистов в этом спектакле чревата опасностью, что он может не случиться. Прекрасно, что мне удалось не помешать первому составу, и в тоже время родить другую роль. В России я редко играю в «Дяде Ване», потому что приоритет Ксении. Мое дорывание до этой роли совпадает с дорыванием Елены Андреевны до Астрова.

- Чем Вам особенно дорога эта роль?

- Роль в «Дяде Ване» - блестящая. Я могла бы о ней только мечтать, если бы не подарок Ксении. Когда я  ее играю, то испытываю бурю чувств. Я очень люблю этот спектакль без себя, могу смотреть его тысячу раз, но еще я очень люблю его играть. Эта роль сравнима по ощущению с огромным потоком, ты ложишься в него, и он несет тебя на своих волнах. И поскольку рядом такие блестящие партнеры, как Петр Семак, Сергей Курышев, Лена Калинина, Игорь Иванов, то эта чувственная река вынесет тебя туда, куда надо.

- Есть ли разница между героями Чехова и Достоевского?

- Конечно. Во-первых, у каждого автора своя музыка речи. Ее слышно из синтаксиса, длины фразы и дыхания, которое необходимо, чтобы сказать эту мысль. Если читать любого автора вслух, то через определенное время у тебя появляются интонации того человека, который это написал. Я так читала «Тихий Дон» - у меня возникала музыка именно этого человека и этого народа. Герои Достоевского говорят совершенно иначе, чем чеховские. Из Достоевского я сыграла только Дашу в «Бесах», поэтому могу судить лишь по ней. У него больше червивости, мрака, самоуничтожения человека и уничтожение всех вокруг.

- Чеховские герои более  безвольные?

- Да, они самоуничтожением занимаются, но не волево. Их уничтожают обстоятельства, а у Достоевского все-таки они сами это делают. И запахи другие: Достоевский – это запахи муската, миндаля. А Чехов – это «вишневый сад», запахи лекарств, карболки, пряности.

- Даша из «Бесов» - Ваша первая роль в МДТ. Какие возникали трудности в процессе репетиций?

- Я еще была студенткой, когда меня позвали в спектакль. Конечно, я совершенно не знала, из какого теста сделана Даша, во мне не было ее ни грамма. Даша была одной из непонятных для меня существ, например, я не понимала, как можно говорить неправду.  Я как человек, на тот момент, этого делать не умела.

- Что испытывает Ваша героиня к Ставрогину?

- У Даши очень эгоистичное чувство к Ставрогину, альтруизм пересекается с эгоизмом. «Только я могу его спасти», – считает героиня. Она выбрала Ставрогина как самое мерзкое существо на земле и как свой крест. Но испытывает не только ненависть, но и любовь. Она вампирша по энергетике и могила, ничего никому не расскажет. Она единственная, кто видит в нем тварь, а не человека. С ее точки зрения, Ставрогин - мертвый человек, ходячий труп, и чем дальше он будет среди людей, тем всем хуже. «Он может быть только со мной, которая его так понимает и будет терпеть все его выходки», - думает Даша. Когда я читаю письмо, в котором узнаю о его самоубийстве, меня все время мучит желание состариться на глазах, хочется обуглиться от гнева, от ненависти - ведь он сбежал. Когда я все это открыла, это было для меня потрясением, потому что все человеческое во мне обратно тому, что я сейчас говорю. Я люблю людей, а когда любишь до ненависти и ненавидишь до любви – это уже Достоевский.

- Ирина, Вы участвуете в двух эскизах фестиваля «Мы+Они=Мы»: «Женщине и войне» и «Человеческом факторе». Как Вы считаете, удалось ли воплотить в двух этих работах, поставленные перед началом фестивальной программы задачи?

- Лиза, ну какие задачи? Задачами занимаются большие люди, которые фестиваль придумывают и пьесы находят. Мне дают материал, я его перевариваю, осмысливаю, он обрастает плотью и кровью, нервами и слезами, юмором. И я отдаю его зрителю. В случае с работой по воспоминаниям Алэн Польц «Женщина и война» весь этот процесс осмысления происходил весьма непросто и даже болезненно. Потому что, прежде чем сыграть весь этот ужас, мне нужно было найти свое собственное отношение к каждой фразе, к каждому слову, к каждому факту, написанному в этих мемуарах. Иногда вступая в конфликт со своими представлениями, навязанными идеологией и воспитанием. Нужно было найти свое собственное покаяние и свою личную вину за все произошедшее с этими молодыми, старыми, русскими и не очень, мужчинами и женщинами и собаками. Все больше погружаясь в эту работу, я поняла, что по-другому ее не осилить.  Представляю, как трудно бывает зрителю установить эти весы, на которых с одной стороны - Великая победа, смерть родных, «все для фронта», фильмы и салюты на 9 мая, ветераны в орденах, а с другой стороны - все то, о чем мы в этом спектакле рассказываем, и что бывает на любой войне, только мы почему-то не хотим этого признавать и прячем, и прячемся. Зато других, чужих людей и нации мы уже не стесняемся обсуждать и обвинять. Это и есть смысл и задачи фестиваля. Что нет чужих и своих, что нет чьей-то чужой вины или боли, чужой или своей Истории, какой-то женщины или мужчины. А есть я. И прежде всего я должен это знать и с этим жить. Вот это меня и поразило в работе «Человеческий фактор». Материал построен таким образом, что в течение спектакля мне как будто вводят вакцину, и я становлюсь как бы инфицированной. Инфекция — боль, стыд, правда, знание. И я уже не могу жить как раньше.

Беседовала Елизавета Ронгинская