«Надо сделать такую пьесу, где бы люди приходили, уходили, обедали, разговаривали о погоде, играли в винт..».
. А.П Чехов
«Малые формы» в современном искусстве весьма популярны. В концентрированном виде, необычной обертке и небольшими средствами можно представить весь объем художественной мысли автора, переплести ее с современностью, подать страстно, странно и талантливо.
Молодой литовский режиссер Тадас Монтримас едва ли намеренно руководствовался принципами «коротенько и недорого», когда брался за чеховский шедевр. Пьеса «Дядя Ваня» и сама по себе не очень велика. Авторы постановки обошлись с ней бережно, как портной с дорогим куском материи: скроили, расставили, ушили, обволокли флером кружев. Сделали «живенько», мило, с правильной мерой чеховской светлой грусти и подтекстового сарказма.
В спектакле Монтримаса, воздушном и будоражащим, есть главное - глубокое проникновение в смятенный мир чеховских героев. Совершенно очевидно, что режиссером прочитаны не только пьесы, но и отклики на них: первичная критика, еще из тех, новаторских и революционных для драматургии времен. Поэтому за основу своей работы он взял то, что наиболее характерно для чеховских пьес -не действие, а бездействие -атмосферу. Ту самую, неоднократно упоминаемую, общую атмосферу вялого, ленивого, почти болезненного существования благополучных, образованных, не старых еще людей, зараженных тем, что сейчас определяется, как «кризис среднего возраста».
Не только постановщик, но и художник Тадас Монтримас удачно играет на зрительских ожиданиях. Пока пройдешь до «дачи Серебрякова» по закоулкам старого доходного дома Кальмеера (Поварская, 20, «Открытая сцена») с его низкими арками, облупившимися колоннами, винтовыми лесенками и укромными уголками, уже чувствуешь себя в извилисто-декоративной обстановке начала 20 века. Небольшая комната со следами былой роскоши вмещает в себя и дачу, и сад: деревянные белые лесенка, дверь, оконные рамы. Свеча, вино, бокалы, трава, ветка дерева, трогательно заглядывающая в форточку. Уютно до изнеможения. Кажется, сейчас войдут они, герои, в светлом, с гитарой, с саквояжем.
На этом ожидания привычного драматически - степенного развития действия заканчиваются. Предлагается своеобразная мозговая тренировка. В комнату входят несколько молодых актеров в черном. У каждого из них в руках листочки с текстом, который они читают без выражения, как десятиклассники на уроке. Стремительная работа мысли подсказывает, что этим текстом актеры персонифицируют своих персонажей. Выясняется, что профессора Серебрякова, к примеру, играет девушка (Юлия Хлынина), маленькая и хрупкая. Именно таким видится режиссеру профессор — капризный, утонченный, никчемный. По ходу действия жена - красавица Елена Андреевна (Мария Карпова) заботливо кутает его (ее!) в плед и качает на руках, словно ребенка.
В зрительном зале действующие лица появляются лишь время от времени. С самого начала в помещении гаснет свет и где то там, за дверьми, в саду, начинается то, что обычно происходит на сцене — герои живут, разговаривают, играют на гитаре, кричат, стучат, что-то роняют. Только зрители этого не видят. Слышно тоже не очень хорошо. Зато ощущениям — полный простор. До подробностей знакомое действие проносится перед внутренним взором, снабженное нужным количеством звуков и настроений, доносящихся извне.
Из текста и ткани пьесы выбраны только некоторые отрывки, определяющие и характеризующие персонажей. Перед сидящими в зале работает не «физика», а скорее «химия» общения героев. Их внешнее взаимодействие обусловлено внутренними порывами и терзаниями «...среди простого, верно схваченного течения жизни» (В.И. Немирович - Данченко). Эмоции и сердечные устремления накаляют атмосферу. Герои поочередно кидаются на стены от безысходности собственного существования, разрушают друг друга и разговаривают сами с собой в зеркале, воспроизводящим белую портретную раму. Все эти сценические миниатюры напоминают хорошее артхаусное кино.
Когда актеры начинают исступленно повторять одну и ту же фразу, как бывает в фильмах Киры Муратовой, становится понятным, что подвигло режиссера на несколько неорганичное включение в спектакль видеоряда с повторяющейся ключевой сценой из «Дяди Вани» со всех знаменитых театральных подмостков.
Чехов, тем не менее, получается. Атмосфера жизни, не обременяемой ударами судьбы, но все же отчего-то тягостной, растянутой во времени, рождается из мелочей, деталей, очень точных и тонких. Астров (Илья Ловкий) заигрывает с Соней (Софья Виленчик), показывая фигурные тени на стене: а ведь наверняка так же играли в том волнующем далеке на дачах, вечерами при свечах! И окна, сплошь убранные страничками со стихами и пьесами: ну, конечно, они много читали, конечно декламировали, уж точно пели! Определенно пили вино, нервно говорили, страдали, влюблялись. Совсем как сейчас. Некая мироколица маеты, душевной сумятицы, внутреннего неустройства, нелепо прожитого и неясных надежд. Великая чеховская дисгармония внутреннего душевного пространства, она остается, даже когда все заканчивается как-то слишком скоро и неожиданно. Этот нехитрый прием тоже будто бы заимствован из «кино не для всех». Зрители уходят с чувством приятного обмана, с вопросом без ответа: они увидели и почувствовали, но им чего то не хватило, и не совсем понятно, чего именно.
Чехова или самих себя?
Текст: Дарья Евдочук
Фотографии предоставлены организаторами спектакля
Пожалуйста, исправьте фамилию режиссёра. Он Монтримас.