Истории для города

8 июня в «Буквоеде» на Восстания состоялась презентация первой книги молодой петербургской писательницы Анаит Григорян. Книга называется «Механическая кошка» и написана в сложном жанре, который сама автор определяет как проза, хотя многие называют это произведения верлибрами. О прозе, которая становится поэзией, о мистическом Петербурге, о современном литературном процессе, Франце Кафке, Томасе Манне и многом другом с Анаит поговорила Елена Калошина.

Е.К.: Анаит, расскажите, пожалуйста, как сложилась эта необычная книга – механистическо-мистическая поэзия прозаика? А. Г.: На самом деле для меня это был довольно непривычный опыт. Эти истории возникали в моей голове одна за другой в течение примерно полутора-двух лет, и в конце концов я поняла, что мне нужно записать их, чтобы они наконец меня оставили. Однако я вряд ли вернусь к подобной литературной форме в будущем. Меня больше интересуют крупные прозаические произведения со сложной структурой. Е. К.: Роман, например? А. Г.: Да, пожалуй… Роман per canonem, если так можно выразиться; в стилистике, близкой мистическому реализму. Мне бы не хотелось распространяться на эту тему в данный момент, поскольку я не представляю судьбы уже написанных текстов. Возможно, они никогда не будут опубликованы. Я не стремлюсь к публикациям, всё получается спонтанно, обычно не слишком зависящим от моих воли и сознания образом. Е. К.: Название Вашей книги – «Механическая кошка: Стихотворения». Вы чувствуете себя поэтом? А. Г.: Многие называют эти короткие произведения «верлибрами», однако «верлибр» – разновидность стиха, а я никогда не считала себя поэтом. Это вопрос внутреннего ощущения. Но материал сам выбирает форму –  я просто почувствовала, что эти истории следует записать именно так, и никак иначе. Но для меня это всё же – такая несколько необычная разновидность прозы. Е. К.: Многие читатели были удивлены Вашим виденьем Петербурга, его враждебностью человеку, той самой механистичностью, о которой предупреждало название… А. Г.: Я не думаю, что здесь уместен термин «враждебность». Я вижу то, что вижу, именно таким образом устроено моё «внутреннее око». Я никогда не ставлю перед собой цели специально создать некие мрачные и жуткие образы, «напугать» или шокировать читателя. Скорее, дать человеку некий новый оптический прибор, который позволит ему взглянуть на действительность под каким-то иным углом зрения. В моём тексте всегда много цитат и аллюзий, отсылок к ныне забытым литературным произведениям и в целом – явлениям культуры. Иногда мне интересно создавать некий «искусственный» текст, на сто процентов состоящий из цитат, но при этом в целом являющийся чем-то новым и вызывающим живой эмоциональный отклик у возможного читателя. Я не пишу намеренно сложно, однако мне всегда хочется видеть читателя своим соавтором, побудить его к размышлению. Это желание проистекает из моего личного отношения к литературе, поскольку для меня основным критерием настоящей литературы являются изменения, происходящие в человеке при соприкосновении с нею. Е. К.: Вы пишете о человеческих душах, «склеенных из осколков музыкальных инструментов или чего-то попроще». Это печальная констатация состояния человека в контексте постмодернизма? А. Г.: Мы действительно всё время цитируем какие-то забытые контексты, произносим фразы, смыслов которых не знаем или не помним. Мы говорим «здравствуйте», не желая человеку здоровья, произносим «спасибо», не имея в виду спасения… Из-за всего этого создаётся ощущение какой-то осколочности, обрывочности современного мышления. Как мы говорим – так мы и думаем, и чувствуем. Мне не хочется распространяться о десакрализации современного мира – это очевидный факт, о котором и так сказано и написано уже очень много. Однако я не считаю, что цельность этого распавшегося мира невозвратима. Все эти забытые смыслы и контексты существуют, они никуда не исчезли… Е. К.: Но если человек этих смыслов и контекстов не осознает, он просто не управляет языком, который, как стихия, свободно хлещет сквозь него. А. Г.: Лучше сказать, что человек часто просто не знает языка, на котором говорит. Так будет точнее. Е. К.: Это неизбежно, если учесть, насколько язык, на котором мы говорим, старше и мудрее нас… А. Г.: Я думаю, что человек может, проявив определённое усердие и прилежание, освоить историю формирования, развития языка, актуализировать для себя выветрившиеся из слов смыслы. Всё зависит не от ситуации, не от контекста, а от личного желания конкретного человека. Постмодернизм и все вообще «-измы» – это объективные явления, сами по себе они на человека не набрасываются, не репрессируют его и ничего его не лишают. Всякий человек обладает свободной волей и правом выбора. Если он знает только интернет-сленг и ничего другого знать не желает – в этом виноват только он сам. Е. К.: Вы знаете много языков – в русском языке Вы чувствуете границы, когда он не позволяет что-то сказать? А. Г.: Периодически я употребляю в своих текстах иноязычные выражения, однако русский язык обладает богатейшим арсеналом средств, позволяющих отразить любые оттенки чувств и смыслов. Я бы не сказала, что чувствую какую-либо «стеснённость», говоря на родном языке; тем не менее, некоторые вещи можно высказать только на английском, французском, немецком и так далее, и попытка перевода повлечёт за собой неизбежную неточность. Что же касается русского, то он вобрал в себя такое количество иноязычных корней, что иногда мне кажется, будто мы говорим вообще не на русском, а на некой русифицированной смеси из множества языков. Впрочем, это касается не только корней, но и синтаксической организации языка… Мы находимся на вершине айсберга, под нами – бездна смыслов, однако сам по себе язык, увы, не рефлексивен, он не объясняет себя, и, чтобы понять его, необходимо погрузиться в глубокие историко-культурные штудии. Но если кто-то решится на это, я не думаю, что он будет разочарован. Е. К.: Вы негативно относитесь к современной литературе? А. Г.: Я не считаю себя вправе судить авторов. Есть авторы «мои», есть «не мои». Если мне что-то не нравится, я просто не стану этого читать, но при этом я даже не подумаю отговаривать кого-либо от чтения… Возможно, для кого-то совершенно «не мой» автор открывает нечто новое, его произведения служат чьему-то совершенствованию и развитию… и это замечательно. Просто лично мне кажется, что совершенно не обязательно пользоваться палитрой Маркиза де Сада, чтобы потрясти человека столь же глубоко, как Франц Кафка или Томас Манн. С другой стороны, чтобы читателя тронуло творчество этих авторов, читателю придётся самому немало поработать. К сожалению, в случае современной литературы за раздражением чувств, за шоком, за потоками крови и мерзостей, изливающимися со страниц, зачастую ничего не стоит – это такой фантик, обёрнутый вокруг пустоты. Подобная ситуация не может не огорчать, поскольку человек ограничен в своём земном времени, он не может позволить себе тратить его на ничто. Добавлю, что мне интересно творчество таких авторов, например, как Габриэль Витткоп и Пьер Буржад, я вижу в их текстах не перверсии и кошмары, но глубокую философию… в литературе, на мой взгляд, вообще не может существовать никаких «табу» относительно того, о чём говорить. Вопрос в том, каким образом… Е. К.: После стольких веков существования литературы, высказывая какую-то общечеловечески важную мысль, Вы не боитесь быть банальной? А. Г.: Нет, не боюсь. Считается, например, что фразу «Рукописи не горят» первым сказал Михаил Булгаков, но до него эту же фразу в сходном контексте произнёс в романе «Ангел западного окна» Густав Майринк. Однако вряд ли Булгаков знал об этом, а даже если и знал – нет ничего скверного в том, что он сообщил об этом читателям… Иногда слишком глубокое погружение в историю идеи только вредит – так можно докопаться до пещерного человека, который в первом своем вопле выразил весь спектр чувств, эмоций и мыслей. В своём тексте я стараюсь создавать ситуации, которые говорят сами за себя. Я не претендую на знание каких-то окончательных истин. Есть такое понятие – «объективный коррелят эмоции», сформулированное Томасом Элиотом… например, когда фразу «мне одиноко и грустно» в тексте заменяет описание пустынного ландшафта, читатель, оказываясь в окружении этого пустынного ландшафта, испытывает грусть и одиночество, хотя напрямую текст ему на это не указывает. Кстати, преимущественно такова вся японская поэзия. Мне кажется, можно подбирать некие объективные корреляты идей. Оказавшись в той или иной ситуации, читатель прочувствует её и делает определённый вывод… Впрочем, этот вывод может сильно отличаться от того, что предполагал автор, или же быть в принципе противоположным… Здесь многое зависит от мастерства автора и от тех задач, которые он перед собой ставит – побудить человека к размышлению или же навязать ему собственную точку зрения.

Е. К.: Но все же от задачи преображения человека Вы не отказываетесь? А. Г.: Я просто думаю, что человек – это такое существо, которому полезно периодически показывать трагическую изнанку жизни. Терапевтическая, тривиальная литература по большей части оптимистична и «безопасна» для читателя в том смысле, что не побуждает его никак меняться, а классическая особенным оптимизмом не отличается. На протяжении всей своей истории литература самыми разными способами пытается изменить человека, показать ему, грубо говоря, что такое хорошо, а что такое плохо … Е. К.: К сожалению, плохо получается… А. Г.: Совсем не получается. Мне бы очень хотелось верить в добрую природу человека, но на практике мы постоянно наблюдаем обратное. Возможно, это замыкание текста на себя, изоляция литературы от жизни, характерная для современности – реакция на собственное бессилие, попытка защиты, сохранения текста хотя бы такой… инкапсулированной форме. Е. К.: У Вас есть своя теодицея, оправдание зла? А. Г. : Я очень много думала над этим… По своему первому образованию я биолог – возможно, зло в человеке можно объяснить биохимически, физиологически, объяснить агрессию борьбой за ресурсы и так далее. Мне, тем не менее, ближе та точка зрения, что душа человеческая является ареной борьбы добра и зла. Впрочем, человек вряд ли способен осознанно стремиться к злу – просто эта дорога проще, она не требует работы над собой, сдерживания каких-то агрессивных, негативных внутренних вибраций. Я действительно глубоко убеждена в том, что каждому человеку следует стремиться к добру и противостоять злу. Писатель отвечает за свой текст всем, что у него есть… даже если он работает с самыми отвратительными, самыми жуткими сторонами жизни, обращается к самым пугающим и мрачным темам, задача его – вести своего читателя к надежде, заставлять его размышлять, меняться, работать над собой. И не страшно, если человек ошибётся… это банально, но не ошибается тот, кто никуда не идёт, и рано или поздно привитая привычка к размышлению даст благие плоды. Е. К.: Вы можете назвать себя книжным человеком? А. Г.: Я довольно много читаю, но я бы не стала называть себя «книжным человеком». Перефразируя Освальда Шпенглера, славный выпад для меня всегда ценнее славного вывода, и по складу своему я скорее человек действия. Мне интересна Жизнь во всех её проявлениях, я люблю путешествовать, люблю физический труд. Конечно, чтение – это замечательно, но невозможно прожить всю жизнь, не выходя на улицу и читая Кафку. Такое чтение чем-то похоже на переселение душ… Е. К.: Но есть какая-то вечная истина человеческой жизни, к которой обращается, которую актуализирует литература, о которой хотя бы говорит… Говорит снова и снова, но к совершенству человека даже подвинуть почти невозможно. А. Г.: На самом деле, если бы люди просто знали Десять Заповедей – нет, не просто знали, но приняли, прочувствовали бы этот текст, – то окружающий нас мир существенно бы изменился. Задачи литературы, вечные истины, совершенствование мира – мне не кажется, что я вправе рассуждать на подобные темы. Они занимают литературу и философию на всём протяжении их истории, и до сих пор не было сделано никаких окончательных выводов, и вряд ли они когда-нибудь будут сделаны. Если человек, прочитавший мой текст, хотя бы на минуту задумается, если кому-то мои строки чем-то помогут, – я сочту, что книжка моя не зря увидела свет, поскольку для меня лично эти тексты выполнили свою функцию, едва они были написаны.

Беседовала: Елена Калошина

Фото: Михаил Никитин

ОКОЛОтематические статьи, рекомендуемые к прочтению:

Анастасия Фёдорова "Механическая кошка"