Фёдор Достоевский. "Братья Карамазовы". Режиссёр Кама Гинкас. Московский ТЮЗ
7 мая известному театральному режиссёру Каме Гинкасу исполнилось семьдесят. Спектакль "Нелепая поэмка" он поставил в МТЮЗе пять лет назад. Для Гинкаса эта постановка - прощание со своим главным автором - Достоевским. По словам самого режиссёра, "это самые сущностные, самые основополагающие, самые резкие, самые парадоксальные, самые наглые, самые хулиганские, самые эксцентричные, самые трезвые, самые жестокие и самые нежные страницы Достоевского". Проще говоря, подведение итогов. Всеохватность и прямота, граничащая с публицистикой. Пессимизм и неутолённая жажда божественного в самой неприкрытой форме.
Поэма Ивана Карамазова, по его собственным словам «вещь нелепая» – самое прямое, неприкрытое изучение общества, веры, сильных и слабых. Кама Гинкас, вслед за «русским мальчиком», занимается в своей «Нелепой поэмке» жёстким анализом, однако присутствует и герой в единственном числе со своей трагедией несостоятельности. Два монолога, тупиковых, сквозь которые прорываются необъяснимая вера в отрицаемую и порицаемую божественную свободу – Ивана и Великого инквизитора.
Иисус возвращается на землю, чтобы благословить её, истощённую, потерявшую терпение, но Великий инквизитор велит бросить его в тюрьму, а наутро сжечь. Когда-то старик сам был пустынником, но разуверился в возможности подвига свободной веры для всех, и вернулся в мир, чтобы поддержать тех, кто обратил свободу в несвободу, приняв от «страшного и умного духа» то, от чего отказался сам Христос. Заветы эти: дать человечеству хлеба и зрелищ, подавить «чудом, тайной и авторитетом». Но инквизитор не может уничтожить Иисуса, так и не поговорив с ним, и приходит в темницу – за сомнениями. Что Сын Божий противопоставит правде, гнетущей старика? И тот противопоставляет ей бессловесный поцелуй. Сломленный инквизитор отпускает пленника, но выгоняет его вон навсегда (здесь Карамазов угадал необходимую правду – «поцелуй горит на его сердце, но он остаётся при прежней идее»).
Дальний угол пустеющей крепости. Вроде тех закоулков, которые в захаровском «Драконе» скрывают подпольщиков. Громоздкая церковь вовсе не на том камне, на который метил Иисус. Кресты, кресты, десятки огромных деревянных крестов с приставными лесенками и сотни маленьких, гроздьями повисших на больших перекладинах. Что это? Сотни могил? Сотни казней на позорных столбах инквизиции? Но пока сооружение скрыто зеленоватой материей, видно лишь бесформенную глыбу да прислонённые здесь и там доски – будто идёт ленивая стройка, ремонт муравейника без конца и начала. В громадном трактире с затерявшимся потолком встречаются братья.
Те, кому приходилось встречать молодых священников или монахов, убеждённых, интеллигентных и вместе с тем как бы слегка козыряющих своей простотой, улыбчивых и вроде бы недалёких – узнают Алёшу Карамазова (Андрей Финягин), куда более возмужавшего, стойкого, чем Иван (Николай Иванов). Этот – каким ему и положено быть: любит и презирает, вопрошает, чуть не смеясь, пускается от горя в пляс (мнимое довольство, мнимая слепота этой пляски должна усугубить ощущение катастрофы). Колесит по сцене на тележке, перебирая двумя деревянными «башмаками» в руках, издевательски смешавшись с покалеченным сбродом, мотающимся сначала по русскому трактиру, а потом по севильской площади. Эти несчастные – из тех карикатур, которые выходят у Гинкаса трогательными уродцами. Они умеют быть любящими, чистыми, преданными – в такие минуты видишь их настрадавшимися, невозможно усталыми. Но, проголодавшись, они оборачиваются стаей злых обезьян, стучащих массивными, грубыми костылями и подпорками… Звериная нелюдимость и агрессия вместе с непредсказуемой открытостью и горькой надеждой – свойства плацкартных попутчиков и любых случайных незнакомцев «из народа». Особенно из нашего с вами.
Народ этот расслаблен, болен, инертен – мясо на колёсиках. Каждый второй из оборванцев, которыми 
Гинкас населил воображаемую Севилью – безногий калека на раздолбанной тележке. Подтолкни – и покатится. Едва сдвинувшись с мёртвой точки, народ, словно сизифов камень, летит под горку и плюхается на прежнее место. Казалось бы, ещё немного – и его мука будет вознаграждена. Люди поднимают головы, затевают толкотню, кричат «Осанна!». Среди приветственных возгласов раздаётся слабый голос – это парализованный толстый мальчик в платочке выдыхает «О… санна…», будто ставит точку после всех страданий…
Но вместо благословения Христа толпа принимает благословение Великого инквизитора, стоит ему появиться. Старая вера пересилила новую, синица перевесила журавля. Это произошло почти как во время чудовищных Амфистерий, описанных Сартром: аргивяне, измученные мухами и чужим преступлением, были готовы присоединиться к дерзкой плясунье Электре, насмехавшейся над праздником мертвецов, но тиран Юпитер знамением запретил им – «чудо, тайна, авторитет» пригвоздили к земле этих несчастных, готовых взлететь.
Нищие и убогие стекаются обратно к воспитателю - инквизитору, улыбающемуся снисходительной улыбкой ворчуна, словно голуби к старушке с булкой. И вот крохотная, точная деталь, выдающая их добрую волю, их счастливую покорность: получив хлеб, простодушные калеки в виде детской благодарности делятся мякишем с самим кормильцем, и тот жуёт, посмеиваясь – «все мы человеки, ни одному подвижнику никак не пренебречь земными нуждами». Когда пастырь и паства вместе составят картину худо-бедно счастливой семьи (во всяком случае, тёплой и сытой), в руках у бродяжки затянет песню скрипка. Недосчастье, жизнь в полноги – то состояние, которое подчас обрисовывают в лучшем свете: мол, оно покойнее, светлее и благостней, чем бессмысленный бунт против жизни; оно – лучшее из тех, каких обычный человек может достичь; наконец, смиренное сердце раскрыто гораздо шире, нежели озлобившееся. Гинкас не признаёт компромисса – убогое существование он назовёт не иначе как убогим. Горемыки жуют чёрный хлеб, подачку пастыря, и забываются перед волшебным экраном телевизора, который он водрузил над их головами (в телевизоре плавают разноцветные геометрические фигуры – и только). Маловато будет!
Но так у всех.
Тупая, примирительная пассивность, сон под гипнотическое гудение экранов – очевидная реальность. Над жвачными созданиями высится распятие-свастика (можете эту ассоциацию не учитывать, но просится отчего-то) с четырьмя пригвождёнными буханками хлеба – это вовсе не тело Христово, это памятник ресурсам.
Однако тот, кто направляет это стадо, имеет мало общего с Юпитером Сартра, циничным, безжалостным божеством. Сила ивановой задумки – в том, что его инквизитор не только идея, но и человек, в действительности сопротивляющийся идее. Старик действительно жертвует собой – влюблённым до святости в Христа. Он лжёт, отрицая свою любовь. Именно она прорывается в лучшие минуты роли, любование чудной, но опасной утопией. Великий инквизитор тянет руки в луч света, широко открыв ярко-голубые глаза. Взбирается на стол, взлетает выше карниза Иерусалимского храма, с которого Иисус отказался сойти, дабы совершить чудо. Шепчет протяжно, восторженно: ты поступил гордо, прекрасно, как бог. И тут же дряхлое, лёгкое тело падает на руки Алёше и Ивану, их бережливость – точно тот поцелуй в конце поэмы. Ноги не держат сурового инквизитора, когда его одолевает тайная слабость: уверившись в том, что проповедь Христа о свободе не менее губительна, чем пение сирен, он залепляет воском уши всем, кроме себя. И, пусть связанный, слышит Иисуса.
Игорь Ясулович воплощает поочерёдно образы силы и немощи. Вот он, щуплый, седенький, без сопровождения, юркнув через кулису на середину сцены, завладевает целой толпой. Мастер актёрского момента, он тихо командует «Взять его» – и мгновенно обуздывает волнующийся люд спокойным, убеждённым словом. Но тут же – протянутые руки, лицо, не смеющее надеяться (а вдруг мы всё-таки выдержим истину Христа?). Благоговея перед божьей красотой и гордостью, его инквизитор сам себя заточил в темницу, посадив себя над народом – и за сгубленную любовь заслужил свой поцелуй.
Финал Иван выкладывает как допущение, послабление самому себе, утомлённому ужасами, или как ожидаемое, но до поры не высказанное признание, внешне абсурдное. Да разве сам он влюблён в Христа меньше, чем его герой?