Holy shit

«Проект J. О концепции Лика Сына Божьего». Сочьетас Раффаэлло Санцио. Италия. Режиссёр Ромео Кастелуччи. В рамках X Международного театрального фестиваля имени Чехова.

Ромео Кастеллуччи – одна из самых загадочных и противоречивых фигур  в современном мировом театре. Его спектакли раздражают все органы чувств, переворачивают все традиционные и даже самые свободные представления о морали и о пределах дозволенного, провоцируют и обескураживают сознание. Льются реки крови, выходят на сцену калеки и инвалиды, всё гремит, светится, рушится, пространство существует на правах главного героя. Но за всем этим стоит подлинно серьёзная и глубокая философия, остро переживаемое ощущение трагедии человека XXI века, эпохи полной утраты любых ценностей, верований и надежд. Кастеллуччи – художник редкостно самоотверженный, готовый идти до конца во имя собственной идеи, и родись он в Италии на несколько столетий раньше, он вполне мог бы быть Джордано Бруно. В спектакле «Генезис» акт, посвящённый Освенциму, разыгрывали его шесть маленьких детей. В начале «Ада» из «Божественной комедии» он появлялся перед зрителями, собравшимися в Авиньонском Папском дворе, и говорил: «Меня зовут Ромео Кастеллуччи», после чего отходил чуть назад, облачался в тяжёлый ватник, и на него напускали свору овчарок, с рычанием пытавшихся его растерзать под неумелые попытки отбить атаку. После такого поступка, как бы ни относиться к Кастеллуччи, никто уже не посмеет обвинить его в шарлатанстве или спекуляции, а если всё-таки попробует, эти выпады будут априори лишены оснований. В этот раз в Москву привезли его спектакль «Проект J». О концепции Лика Сына Божьего». Огромный лик Христа на холсте занимает всю заднюю плоскость пространства и безмолвно наблюдает за действием. На сцене всё в белых тонах (излюбленный цвет Кастеллуччи, и в большинстве его постановок – но не на этот раз – он в тот или иной момент взрывается всполохами красного), обыкновенная домашняя обстановка – диван, кровать, стол. На диване ещё до начала сидит, уставившись в плоский экран телевизора, милый дедушка с седой бородой – он же Отец. Потом к нему придёт Сын в офисном костюме, начнёт о чём-то говорить и, поняв, что тот его не слышит, снимет с папы наушники. Даст ему попить, поможет встать, наденет пиджак, возьмёт ключи и соберётся уходить – но вдруг увидит на его белом халате коричневое пятнышко, а под ногами только что наваленную жалкую кучку. Следы дерьма обнаружатся и на софе. Сыну приходится одеть белые перчатки, достать бумажные полотенца и приняться за уборку. Всамделишний запах коричневой субстанции стелется по залу, затем сменяясь приторным ароматом моющего средства. Отец нелепо всхлипывает и просит прощения, Сын раздевает его, меняет подгузник. Но инцидент повторяется снова и снова, доводя обоих до полного изнеможения. Постепенно твёрдое вещество сменяется поносной жижей. Сын усаживает папу на инвалидную коляску, подвозит к кровати и ненадолго уходит. Тот берёт с тумбочки канистру с экскрементным содержимым и тщательно её выливает, заплёскивая всё подряд: простыни, пол, одежду, тело. Начинаешь подозревать его в мелком паразитизме, но тут возвращается Сын, видит, что он снова запачкан, бросается к нему, обнимает крепко, и оба плачут хором. Становится ясно: этот нескончаемый круговорот недержания и безуспешных усилий его побороть  - всё, что составляет сущность и смысл их жизни под взглядом Господа. Метафора человеческой жизни как пустого мельтешения, не знающего исхода и оправдываемого только любовью и состраданием, рождёнными из отчаянного одиночества. Сын не в силах больше это выдержать, подходит к лику, прижимается губами к гигантскому подбородку, прислоняет пальцы к нарисованным устам, но так и не получает ответа на прикосновение. Кажется, ещё ни разу за последние годы в спектаклях Кастеллуччи не звучало столько слов. Физиологическая конкретность повседневности уже прорывалась у него в «Чистилище», но в итоге размыкалась в экзистенциальное, архаическое существование – здесь этого в полной мере не происходит. И театр Кастеллуччи вдруг показывает свои наиболее уязвимые стороны. Серия физических действий превращается в голую смысловую структуру, ничем не обросшую. Актёры всегда были нужны ему как механизмы, послушно выполняющие все режиссёрские инструкции с точностью роботов. Здесь, возможно, стоило добавить немного переживания, живой эмоции и человеческой индивидуальности – без них лишённый на сей раз пространственных превращений и причудливых видений кошмарных снов спектакль оборачивается по линейке начертанной схемой, которая не в состоянии ожить.

[youtube]7PJMShLxkYA[/youtube]

Фрагмент, не показанный в Москве

Но в итоге он всё-таки переходит в иное измерение – и по-другому у Кастеллуччи вряд ли может быть. В Москве не был показан эпизод, для спектакля сущностно важный, если не ключевой. На сцене один за другим появляются маленькие мальчики с рюкзачками, достают из них гранаты и закидывают лик Христа. Орудия свистят в воздухе под звуки артиллерийских разрядов, ударяются в щёки, глаза, нос, и отскакивают, не оставляя следа на холсте, с грохотом падая на пол. Бог посрамляется и отрицается в прямом смысле – взирая на акт надругательства над собой с неизменно просветлённым, благостным выражением лица. Так проносятся перед ним века насилия, войн и лишений, против которых он оказывается бессилен. И наступает последнее превращение: с напряжённым, зловещим шуршанием что-то выпуклое, тёмное перекатывается под Господним ликом, стремится вырваться наружу. Тень разрастается, движется быстрей и быстрей, наконец получает выплеск в бурных коричневых подтёках. Понос струится из Божьих глаз, давно выплакавших все слёзы и обескровленных, грязью, обрушенной человеком на своего творца, неисчислимыми страданиями, людьми пережитыми. Странным образом этот момент впрямую перекликается с песнью Андрея Лысикова-Дельфина, прочитанной как стихотворение в игравшейся в эти же дни «Красной ветке» курса Серебренникова: «Закатил господь глаза Говорит пасмурно Все что сделал я — все напрасное Все что выплакал долгой вечностью Превратилось в говно человеческое Все что верившие в меня выстрадали Стало лишь безумия искрами Даже сына моего история Принесла столько горя, бля». [youtube]P2KHuh9bulo[/youtube] Из финала спектакля Лик разорвётся изнутри в клочья, исчезнет, обнажив надпись: «You are not my shepherd»: «Ты не мой пастырь»;  «not» будет странно переливаться, то высвечиваясь, то как бы растворяясь, превращая утверждение о неверии в торжество веры. На несколько мгновений лик вдруг снова  возникнет, расплывчато и рассеянно, но тем самым подтверждая свою истинно божественную природу. А потом двойственная фраза осядет плотными белыми буквами, зазвучит шорох невидимого полотна, развеваемого над ударяющимися волнами, и прогремит неистовая вспышка, знаменуя не то конец мира, не то его возрождение. Кастеллуччи, чьи спектакли почти всегда были невероятно сложны для понимания, создал постановку предельно ясную и простую во всех свои смыслах и посылах, настолько, что иногда она опускается чуть ли не до банальности, теряет органически присущую режиссёру страсть к эпическому воздействию. И всё же явно несовершенный «Проект J. О концепции Лика Сына Божьего» остаётся важным, действенным и полемическим высказыванием о современном состоянии мира. А мальчиков с гранатами в Москве не было, потому что не смогли в России найти детей, готовых так поступить с ликом Спасителя. Наверно, это к лучшему? Возможно. Вот только давайте пофантазируем. Представим, что режиссёр Роман Костельников в одном из московских театров поставил этот самый спектакль, и вооружённых ребятишек даже отыскать сумел. И тут неизбежно возникают несколько вопросов на засыпку: 1.      Через сколько минут после начала премьеры в зале не останется ни одного человека? 2.      Сколько часов понадобится директору театра, чтобы добежать до немецкой границы, спасаясь от толпы разгневанных зрителей, требующих вернуть деньги и компенсировать моральный ущерб? 3.      Сколько участников движения «Наши» и примкнувших к ним православных хоругвеносцев примут участие в акции протеста перед театральным зданием?

Делайте ваши ставки, господа!

Николай Берман