«Персона. Мэрилин». Режиссер Кристиан Люпа. Драматический театр. Варшава. Польша. В рамках фестиваля «Золотая маска».
Кристиан Люпа – волшебник от театра. Он и выглядит так, похожий на властителя изумрудного города – конечно, не на реального маленького тщедушного Гудвина, а на того загадочного и могущественного, каким он рисуется до своего разоблачения. У Люпы слегка торчащие белые волосы, благородно посеребренный подбородок, мудрый, чуть замкнутый вовнутрь взгляд из-под скромных очков. Его спектакли заколдовывают зрителей своими тягуче медленными, медитативными ритмами, странной разреженностью воздуха, против воли, как бы к ним не относиться, сковывают в умственном оцепенении, заставляя каждую минуту себя разгадывать, искать смыслы декорации, мизансцены, интонаций, всего в целом.
«Персона. Мэрилин» - первая часть его трилогии о великих людях XX века, претворивших себя в образы и ставших иконами культуры. Формально спектакль рассказывает про несколько последних дней жизни Мэрилин Монро, но не стоит покупаться на эту уловку. Действие его происходит в огромном заброшенном съёмочном павильоне (по словам актрисы, там работал Чаплин), с проржавевшими дверьми, серой кирпичной кладкой. Здесь много забытого хлама самого разного предназначения – большое накренившееся зеркало, потёртое стоматологическое кресло, старый велосипед, под столом множество непонятных ящиков, всюду полные и пустые бутылки виски и других напитков (их внесла сюда уже Мэрилин). Но, странное дело, среди этих вещей можно обнаружить новенький современный магнитофон и коробку от струйного принтера модели пятнадцатилетней давности. Очевидно, что на самом деле никакой Чаплин тут ни при чём. Это свалка истории, где встречаются все времена, пространство условности – чистилище XX столетия. Снова и снова откуда-то сверху раздаются размеренные гулкие звуки, не то слабые постукивания, не то удары дождя, не то капли, падающие в глубокий колодец. На дне этого колодца находится Мэрилин, без надежды выбраться – между жизнью и смертью, реальностью и искусством, в архетипической бесконечности культурного бытия.
Мэрилин играет актриса Сандра Коженяк. Но слово «играет» тут принципиально неприменимо, слово «проживает» - тоже. Глядя на то, что она делает, вспоминаешь античный театр, где, по одной из трактовок, актёры становились проводниками божественных сущностей, вспоминаешь оккультные опыты Ежи Гротовского и других режиссёров прошлого века. Здесь речь даже не о явлении настоящей Мэрилин Монро на сцене, а о воплощении, очеловечивании вневременной женской души, образа, рождённого на тысячелетия раньше голливудской красавицы. У Сандры (случай, когда язык не поворачивается назвать ни героиню, ни актрису по фамилии) ослепительно белоснежное тело без единого пятнышка и волоска, со скульптурными пропорциями (которое она почти на всём протяжении спектакля демонстрирует в первозданном виде, прикрывая лишь самыми мелкими, едва заметными деталями одежды), взлохмаченные ласково светлые волосы на голове (причёска не такая, как у подлинной Мэрилин), ярко алые губы под тёмными точечками глаз. А главное – переливчатый, бархатисто напевный, лирически нежный голос с тонкой, чуть проступающей, хрипотцой. Он шелестит польской речью, как осенняя листва под ногами, журчит водопадом в горной речке, и, когда его слышишь, любые, даже кажущиеся давно самыми избитыми сравнения, вдруг обретают свою изначальную силу. Она обладает редчайшей для актёра любой эпохи способностью завораживать, гипнотизировать зал, собирать на себе всё внимание без остатка, так, что, когда она на сцене, больше ни на что не хочется смотреть. Её Мэрилин – женщина-воронка, женщина-бездна, которая засасывает и заволакивает, в неё проваливаешься, как в подёрнутое плёнкой молоко, но ровно до того момента, пока она впускает. А выбраться уже невозможно.
Сандра Коженяк обладает качествами, которые не сыграть. Изысканная грациозность движений, лёгкая, порхающая пластика, импульсивность и трепет в каждом жесте. Мэрилин и на окурок нажимает красной туфелькой так, как будто совершает священнодействие. Она ложится животом на стол, читает книгу, и, сама не замечая, ногой болтает в ритме падающих капель. Не важно, о чём она говорит, мелодика её речи льётся так, что слова «Хуй, курва, пизда» звучат самым прекрасным признанием в любви. Она пылка и страстна, вдохновенна и порывиста, жалка и беззащитна. С первого взгляда её хочется обнять, приголубить, навсегда согреть своим теплом. Но впечатление это двойственно, обманчиво, как и всё в ней. Она существует в запредельной степени духовного и нравственного обнажения, когда на выворот не душа, не сердце, а всё тело, все мысли и чувства, всё, что внутри. И всё же ощущаешь всё время этот порог, эту грань, за которой она остаётся непостижимой. За всё время действия так и не одев трусы, долго вообще ничем не прикрывая нижнюю часть тела, она, тем не менее, не снимет полностью лифчик даже в момент соития. Барьер, за который нельзя.
И тут мы подходим к самой сущности спектакля. Если пытаться определить его жанр, ответ будет безусловен – миракль. Да, Люпа канонизирует Мэрилин, делает из неё святую вне Бога, религии и церкви. На первый взгляд её никак нельзя назвать мученицей. Она не творит подвигов во имя веры и спасения человечества, её не секут раскалёнными прутьями и не заковывают в кандалы. Но всё течение «Персоны. Мэрилин» - преодоление испытаний. Их четыре, как четыре встречи, которые она проводит. Преподавательница по актёрскому мастерству, фотограф, любовник, психотерапевт. Творчество, красота, секс, душа. Каждый её чем-то искушает – славой, культом своего тела, властью похоти, моральным покоем и душевным бездействием. Каждого она отвергает, обрекая себя на решительное и безысходное одиночество. С педагогом Паолой она репетирует вожделенную роль Грушеньки, и произносит слова неистовой героини Достоевского также спокойно, мягко, на полутонах, как всё, что она говорит. Наставница возмущается, гордо показывая «как надо», с раздирающими барабанные перепонки воплями, африканской страстью, бурной жестикуляцией – и это, кажется, единственный за три с половиной часа момент, когда в зале звучит смех. Фотограф снимает сессию, она ему позирует с поразительной естественностью, просто принимая свои обычные позы, поворачиваясь, как ей угодно. Он щёлкает фотоаппаратом – и вдруг на экране проявляются фотографии настоящей Монро, не той, что на сцене. Красота ускользает, не даёт себя поймать, рассеивается во времени. Возлюбленного она просит воплотить в реальность его сон, где он ездил вокруг неё голый на велосипеде. Пока он в полной тишине проезжает по сцене, она сидит на коленях на столе, тщательно проводя пальцами по абрисам глаз, носу, подбородку, дальше по телу, к лифчику. Готовится к акту любви как к таинству. Зовёт его к себе. Он на неё ложится с нетеатральной натуралистичностью, оба обнажённые, плоть к плоти, каждый мускул двух тел в плотном соприкосновении с противоположным. И – так они и лежат, словно слитые в одно существо, без слов, без движений, под нарастающий опасный гул неизвестных голосов и шумов. Потом она просит попить, и пьют они по глотку из одной бутылки, сохраняя сопричастность друг другу. И в то же время – роковую разъединённость, холодную отчуждённость. Потому что Мэрилин понять невозможно. Однако главное здесь – момент не-согрешения, сохранение абсолютной нравственной и телесной чистоты. Она сама не замечает, что непрерывно пьёт и курит, она ругается напропалую, она погрязла в неведомых (потому что непоказанных зрителям) пороках – но остаётся перед чертой, за которую не-земное, надмирное создание переступить не может.
Мэрилин Монро Сандры Коженяк – воплощение идеального начала, той вечной женственности, которой грезили чуть ли не все великие художники и мыслители. К героине спектакля вполне применимы и последние строки «Фауста» Гёте: «Все быстротечное - / Символ, сравненье. / Цель бесконечная / Здесь - в достиженье./ Здесь – заповеданность / Истины всей. / Вечная женственность / Тянет нас к ней», и строфы Владимира Соловьёва:
Знайте же: вечная женственность ныне В теле нетленном на землю идет.
В свете немеркнущем новой богини
Небо слилося с пучиною вод.Всё, чем красна Афродита мирская,
Радость домов, и лесов, и морей,—
Всё совместит красота неземная
Чище, сильней, и живей, и полней.К ней не ищите напрасно подхода!
Умные черти, зачем же шуметь?
То, чего ждет и томится природа,
Вам не замедлить и не одолеть.Гордые черти, вы всё же мужчины,—
С женщиной спорить не честь для мужей.
Ну, хоть бы только для этой причины,
Милые черти, сдавайтесь скорей!
Разница со спектаклем Люпы только в том, что черти у него не сдаются, а празднуют яростную победу, буквально являясь на сцену, чтобы доказать святость Мэрилин мученическим финалом. Вдруг разрушается пространство, окончательно теряя свою псевдодокументальность. Со всех сторон сцену заполняют непонятные люди, многие из которых не произносят ни слова, но все поименованы в программке с неистощимой выдумкой: Антрополог, Великий Маг, Зальцман, Габриэль Бальтазар. Они сметают с длинного стола – ложа Мэрилин разноцветные подушки, разбирают многочисленную рухлядь, полностью занимают павильон. В это время вдруг на экране появляется она же, Сандра, только страшно скукоженная, с тёмными волосами, угловатая, некрасивая, и в панике, почти со слезами на глазах говорит – я всего лишь Сандра, я никогда не буду таким идеалом. Мир спектакля терпит полный крах, личность актрисы отъединяется от личности героини, больше не желая ей быть. Но вдруг это разом опровергается – на сцене снова Мэрилин, и уже гораздо более настоящая, со своими волнистыми кудрями, в воздушном белом платье. На лице её смятение и ужас, её окружают со всех сторон, давят невиданной мощью, не поймёшь, то ли сон, то ли явь, то ли ад. Она боится, не знает, что делать, куда идти. Паола заставляет снять платье, остаётся только прикрыться светлой тканью. Фотограф щёлкает непрерывными вспышками, перед ней появляются камера, за которой требуют следовать, зловещий Режиссёр и дьяволоподобный Великий Маг то и дело неистово орут: «СТОООП!!!!!!». Её укладывают на белую простыню на опустевшем столе, стягивают туфли. Изображение проецируется на заднюю стену. По приказу Режиссёра камера даёт последний план – разворачивается на зал и показывает его медленную панораму; кажется, будто зрители с двух сторон. Мэрилин от них не укрыться, всё нараспашку. И вдруг, пока Мэрилин на столе неподвижно лежит (живая? спящая? мёртвая?), Мэрилин экранная загорается. Грохочуще трещит пламя, нарастает невыносимый гул распавшейся Вселенной, чёрнобородый Франческо, бывший её любовником (впрочем, это явно уже не он), висит на двух железных лопастях гардеробной вешалки, со скрипом размахивая ими, как крыльями демона смерти. Раздвоенность достигает неразрешимой кульминации – одна Мэрилин всё ещё на месте, вторая – сожжена дотла. Кто настоящая, кто – размноженный на века образ? Не разобрать. Здесь сливаются воедино множество мотивов – это и жертвоприношение идеала красоты и непорочности, и аутодафе еретички, позже вознесённой в святой лик, и самосожжение от невозможности жить, существовать в тесном, неправильно выстроенном мире, и исчезновение человека, сохранившего от себя лишь слабый отблеск своего искусства. Метафора настолько всеобъемлющая, что любые смыслы способны входить в неё вместе, не мешая один другому, независимо от того, закладывал ли их режиссёр.
Медленно, под становящийся режущим свист в ушах, сцена погружается во тьму. А когда свет вернётся, на столе от Мэрилин останутся только одинокие белые туфельки. Но выйдет на поклоны Сандра Коженяк, и будет в замешательстве смотреть на кричащих «Браво!» зрителей, отчего-то сама начиная хлопать. И неважно уже, какой была реальная Мэрилин, да и была ли она вообще на самом деле – важно лишь то, какой Сандра её сотворила.
Николай — мастер описаний. Ему невообразимым образом удается скреативить индивидуально приспособленную к сознанию каждого из читателей картинку, точно передав при этом происходящее на сцене.
А сам Люпа недавно совершенно удивительно высказался в интервью Дине Годер на опенспейсе. О режиссерских провокациях, театральном гипнозе и театре вообще, как инструменте для исследования человека… Глубокого вскрытия — я бы даже сказала. Очень точные и оттого страшные вещи Люпа говорит так, что слова обволакивают сознание, так же, как и визуальное воплощение его сверхмысли — его спектакли, собственно.
Вообще очень полезное интервью, для артистов в особенности… похоже на выдержку из учебника по актерской «психодрамоанатомии».
«Мэрилин» — спектакль спорный. Для меня. Наверное, тем, что в него погружаешься, как в парное молоко (эта ассоциация, которая родилась у Николая Бермана в связи с тем типом женщин, который играет Сандра Коженяк очень верна в отношении всей материи спектакля)… Все, что видишь, кажется эфемерным, шатким, тонким, рассеивающимся, от этого даже сладостно подташнивает. По сути на сцене царит томное безделье, в центре которого культ женского тела. И в неразрушимом пространстве бытия, в стойкой атмосфере неизменных ощущений происходит абсолютное убийство, самоубийство (хотя все эти слова не точны) человеческой личности… Женской сути. Воплощение сверхженственности уничтожае самое себя… И это до отвращения красиво.
Видела этот спектакль на фестивале в «Балтийском доме». Сцена с велосипедом просто вводит в транс. Вообще очень странный спектакль, смешанные чувства, в общем, как и по отношению ко всему творчеству Люпы.
«Персона. Мэрилин» - первая часть его трилогии о великих людях XX века, претворивших себя в образы и ставших иконами культуры. Формально спектакль рассказывает про несколько последних дней жизни Мэрилин Монро, но не стоит покупаться на эту уловку. Действие его происходит в огромном заброшенном съёмочном павильоне (по словам актрисы, там работал Чаплин), с проржавевшими дверьми, серой кирпичной кладкой. Здесь много забытого хлама самого разного предназначения – большое накренившееся зеркало, потёртое стоматологическое кресло, старый велосипед, под столом множество непонятных ящиков, всюду полные и пустые бутылки виски и других напитков (их внесла сюда уже Мэрилин). Но, странное дело, среди этих вещей можно обнаружить новенький современный магнитофон и коробку от струйного принтера модели пятнадцатилетней давности. Очевидно, что на самом деле никакой Чаплин тут ни при чём. Это свалка истории, где встречаются все времена, пространство условности – чистилище XX столетия. Снова и снова откуда-то сверху раздаются размеренные гулкие звуки, не то слабые постукивания, не то удары дождя, не то капли, падающие в глубокий колодец. На дне этого колодца находится Мэрилин, без надежды выбраться – между жизнью и смертью, реальностью и искусством, в архетипической бесконечности культурного бытия.
Мэрилин играет актриса Сандра Коженяк. Но слово «играет» тут принципиально неприменимо, слово «проживает» - тоже. Глядя на то, что она делает, вспоминаешь античный театр, где, по одной из трактовок, актёры становились проводниками божественных сущностей, вспоминаешь оккультные опыты Ежи Гротовского и других режиссёров прошлого века. Здесь речь даже не о явлении настоящей Мэрилин Монро на сцене, а о воплощении, очеловечивании вневременной женской души, образа, рождённого на тысячелетия раньше голливудской красавицы. У Сандры (случай, когда язык не поворачивается назвать ни героиню, ни актрису по фамилии) ослепительно белоснежное тело без единого пятнышка и волоска, со скульптурными пропорциями (которое она почти на всём протяжении спектакля демонстрирует в первозданном виде, прикрывая лишь самыми мелкими, едва заметными деталями одежды), взлохмаченные ласково светлые волосы на голове (причёска не такая, как у подлинной Мэрилин), ярко алые губы под тёмными точечками глаз. А главное – переливчатый, бархатисто напевный, лирически нежный голос с тонкой, чуть проступающей, хрипотцой. Он шелестит польской речью, как осенняя листва под ногами, журчит водопадом в горной речке, и, когда его слышишь, любые, даже кажущиеся давно самыми избитыми сравнения, вдруг обретают свою изначальную силу. Она обладает редчайшей для актёра любой эпохи способностью завораживать, гипнотизировать зал, собирать на себе всё внимание без остатка, так, что, когда она на сцене, больше ни на что не хочется смотреть. Её Мэрилин – женщина-воронка, женщина-бездна, которая засасывает и заволакивает, в неё проваливаешься, как в подёрнутое плёнкой молоко, но ровно до того момента, пока она впускает. А выбраться уже невозможно.
Преподавательница по актёрскому мастерству, фотограф, любовник, психотерапевт. Творчество, красота, секс, душа. Каждый её чем-то искушает – славой, культом своего тела, властью похоти, моральным покоем и душевным бездействием. Каждого она отвергает, обрекая себя на решительное и безысходное одиночество. С педагогом Паолой она репетирует вожделенную роль Грушеньки, и произносит слова неистовой героини Достоевского также спокойно, мягко, на полутонах, как всё, что она говорит. Наставница возмущается, гордо показывая «как надо», с раздирающими барабанные перепонки воплями, африканской страстью, бурной жестикуляцией – и это, кажется, единственный за три с половиной часа момент, когда в зале звучит смех. Фотограф снимает сессию, она ему позирует с поразительной естественностью, просто принимая свои обычные позы, поворачиваясь, как ей угодно. Он щёлкает фотоаппаратом – и вдруг на экране проявляются фотографии настоящей Монро, не той, что на сцене. Красота ускользает, не даёт себя поймать, рассеивается во времени. Возлюбленного она просит воплотить в реальность его сон, где он ездил вокруг неё голый на велосипеде. Пока он в полной тишине проезжает по сцене, она сидит на коленях на столе, тщательно проводя пальцами по абрисам глаз, носу, подбородку, дальше по телу, к лифчику. Готовится к акту любви как к таинству. Зовёт его к себе. Он на неё ложится с нетеатральной натуралистичностью, оба обнажённые, плоть к плоти, каждый мускул двух тел в плотном соприкосновении с противоположным. И – так они и лежат, словно слитые в одно существо, без слов, без движений, под нарастающий опасный гул неизвестных голосов и шумов. Потом она просит попить, и пьют они по глотку из одной бутылки, сохраняя сопричастность друг другу. И в то же время – роковую разъединённость, холодную отчуждённость. Потому что Мэрилин понять невозможно. Однако главное здесь – момент не-согрешения, сохранение абсолютной нравственной и телесной чистоты. Она сама не замечает, что непрерывно пьёт и курит, она ругается напропалую, она погрязла в неведомых (потому что непоказанных зрителям) пороках – но остаётся перед чертой, за которую не-земное, надмирное создание переступить не может.
Мэрилин Монро Сандры Коженяк – воплощение идеального начала, той вечной женственности, которой грезили чуть ли не все великие художники и мыслители. К героине спектакля вполне применимы и последние строки «Фауста» Гёте: «Все быстротечное - / Символ, сравненье. / Цель бесконечная / Здесь - в достиженье./ Здесь – заповеданность / Истины всей. / Вечная женственность / Тянет нас к ней», и строфы Владимира Соловьёва:
Знайте же: вечная женственность ныне
В теле нетленном на землю идет.
В свете немеркнущем новой богини
Небо слилося с пучиною вод.
Всё, чем красна Афродита мирская,
Радость домов, и лесов, и морей,—
Всё совместит красота неземная
Чище, сильней, и живей, и полней.
К ней не ищите напрасно подхода!
Умные черти, зачем же шуметь?
То, чего ждет и томится природа,
Вам не замедлить и не одолеть.
Гордые черти, вы всё же мужчины,—
С женщиной спорить не честь для мужей.
Ну, хоть бы только для этой причины,
Милые черти, сдавайтесь скорей!
Разница со спектаклем Люпы только в том, что черти у него не сдаются, а празднуют яростную победу, 
буквально являясь на сцену, чтобы доказать святость Мэрилин мученическим финалом. Вдруг разрушается пространство, окончательно теряя свою псевдодокументальность. Со всех сторон сцену заполняют непонятные люди, многие из которых не произносят ни слова, но все поименованы в программке с неистощимой выдумкой: Антрополог, Великий Маг, Зальцман, Габриэль Бальтазар. Они сметают с длинного стола – ложа Мэрилин разноцветные подушки, разбирают многочисленную рухлядь, полностью занимают павильон. В это время вдруг на экране появляется она же, Сандра, только страшно скукоженная, с тёмными волосами, угловатая, некрасивая, и в панике, почти со слезами на глазах говорит – я всего лишь Сандра, я никогда не буду таким идеалом. Мир спектакля терпит полный крах, личность актрисы отъединяется от личности героини, больше не желая ей быть. Но вдруг это разом опровергается – на сцене снова Мэрилин, и уже гораздо более настоящая, со своими волнистыми кудрями, в воздушном белом платье. На лице её смятение и ужас, её окружают со всех сторон, давят невиданной мощью, не поймёшь, то ли сон, то ли явь, то ли ад. Она боится, не знает, что делать, куда идти. Паола заставляет снять платье, остаётся только прикрыться светлой тканью. Фотограф щёлкает непрерывными вспышками, перед ней появляются камера, за которой требуют следовать, зловещий Режиссёр и дьяволоподобный Великий Маг то и дело неистово орут: «СТОООП!!!!!!». Её укладывают на белую простыню на опустевшем столе, стягивают туфли. Изображение проецируется на заднюю стену. По приказу Режиссёра камера даёт последний план – разворачивается на зал и показывает его медленную панораму; кажется, будто зрители с двух сторон. Мэрилин от них не укрыться, всё нараспашку. И вдруг, пока Мэрилин на столе неподвижно лежит (живая? спящая? мёртвая?), Мэрилин экранная загорается. Грохочуще трещит пламя, нарастает невыносимый гул распавшейся Вселенной, чёрнобородый Франческо, бывший её любовником (впрочем, это явно уже не он), висит на двух железных лопастях гардеробной вешалки, со скрипом размахивая ими, как крыльями демона смерти. Раздвоенность достигает неразрешимой кульминации – одна Мэрилин всё ещё на месте, вторая – сожжена дотла. Кто настоящая, кто – размноженный на века образ? Не разобрать. Здесь сливаются воедино множество мотивов – это и жертвоприношение идеала красоты и непорочности, и аутодафе еретички, позже вознесённой в святой лик, и самосожжение от невозможности жить, существовать в тесном, неправильно выстроенном мире, и исчезновение человека, сохранившего от себя лишь слабый отблеск своего искусства. Метафора настолько всеобъемлющая, что любые смыслы способны входить в неё вместе, не мешая один другому, независимо от того, закладывал ли их режиссёр.
Медленно, под становящийся режущим свист в ушах, сцена погружается во тьму. А когда свет вернётся, на столе от Мэрилин останутся только одинокие белые туфельки. Но выйдет на поклоны Сандра Коженяк, и будет в замешательстве смотреть на кричащих «Браво!» зрителей, отчего-то сама начиная хлопать. И неважно уже, какой была реальная Мэрилин, да и была ли она вообще на самом деле – важно лишь то, какой Сандра её сотворила.
Николай — мастер описаний. Ему невообразимым образом удается скреативить индивидуально приспособленную к сознанию каждого из читателей картинку, точно передав при этом происходящее на сцене.
А сам Люпа недавно совершенно удивительно высказался в интервью Дине Годер на опенспейсе. О режиссерских провокациях, театральном гипнозе и театре вообще, как инструменте для исследования человека… Глубокого вскрытия — я бы даже сказала. Очень точные и оттого страшные вещи Люпа говорит так, что слова обволакивают сознание, так же, как и визуальное воплощение его сверхмысли — его спектакли, собственно.
Вообще очень полезное интервью, для артистов в особенности… похоже на выдержку из учебника по актерской «психодрамоанатомии».
«Мэрилин» — спектакль спорный. Для меня. Наверное, тем, что в него погружаешься, как в парное молоко (эта ассоциация, которая родилась у Николая Бермана в связи с тем типом женщин, который играет Сандра Коженяк очень верна в отношении всей материи спектакля)… Все, что видишь, кажется эфемерным, шатким, тонким, рассеивающимся, от этого даже сладостно подташнивает. По сути на сцене царит томное безделье, в центре которого культ женского тела. И в неразрушимом пространстве бытия, в стойкой атмосфере неизменных ощущений происходит абсолютное убийство, самоубийство (хотя все эти слова не точны) человеческой личности… Женской сути. Воплощение сверхженственности уничтожае самое себя… И это до отвращения красиво.
О нём хорошая статья в Русском репортёре была недавно.
Видела этот спектакль на фестивале в «Балтийском доме». Сцена с велосипедом просто вводит в транс. Вообще очень странный спектакль, смешанные чувства, в общем, как и по отношению ко всему творчеству Люпы.