(А)поллония: неравный брак

«Гитлер. Мама!.. Германия!.. Мама!»

К. Костенко «Гитлер и Гитлер»

(первая премия «Действующие лица» в 2005 г.)

«(А)поллония». Режиссер Кшиштоф Варликовский. Новый театр (Варшава). В рамках фестиваля «Золотая маска».

Рассказывая об «(А)поллонии», длинноты хочется опустить – их действительно немало. Да и при всей мощи образов трепет вызывают вовсе не боль и ужас – только мастерство, остроумие, уместность мизансцен, песен и т.д. Спектакль – будто пианино на живописном полотне, пусть великолепном, однако же немом. Но, рифмуя подвиг польской женщины Аполлонии, спасавшей жертв Холокоста, и античную трагедию, режиссёр Кшиштоф Варликовский обнаруживает закономерность тех поэтических, мифологических, исторических ассоциаций, которые вызывают женское и мужское. Прослеживать эти мотивы весьма любопытно. История миллионов сжата до мифа о двоих. Противостояние завоевателей и завоёванных – как архаический контраст противоположностей в браке. Агамемнон и Клитемнестра, Гитлер и Аполлония. Мужчина прежде всего воин - женщина прежде всего мать. Древнее супружество родительницы и убийцы. Противоположные интересы провоцируют столкновение: воин убьёт тех, кого мать родила. Варликовский приводит блестящий пример – Ифигения. С неё начинается борьба войны и материнства, семьи и государства, общего и частного. Дитя ускользает из рук матери, её любовь будто бы и безответна – резвая девочка вмиг стала твёрдой, внешне бесчувственной женщиной. Вот теперь можно накрасить губы ослепительной помадой, но без восторга, лишь с гордым и равнодушным сознанием права. Мать уничтожена – умирая, дочь поставила на ней крест (из жирных линий губной помады). Жена – почти то же, что и мать: женщина намного взрослее мужчины. Агамемнон подле Клитемнестры – мальчишка (через некоторое время тот же актёр станет Орестом), интересы его мальчишечьи, идеалы тоже. Власть мальчишки страшна. Хоть он и не сумеет никогда постоять за святость царских слов - он, тщедушный, робкий, с физиономией, на которой запечатлён весь его срам. Из-под Трои царь привёз знание. Война – только жалкое утешение мужчины, которому не дано испытать женское любовное наслаждение. Но знание ему не по плечу, да и встречают его прежним, помешанным на крови – и потому ненавидимым. Хлебом-солью пусть подавится – Клитемнестра впихивает ему в рот крошашийся мякиш, сухой, как песок. Мы знаем, что последует потом – «победитель», стыдясь собственной жены, теряет опору, замечает мелькнувшее за стёклами огромного аквариума – передвижной ванной комнаты – тёмное лицо Эгисфа… Мститель-сын – такой же мальчишка, раздутый мозгляк-идеолог, самодовольный до кривлянья, эдакий остермайеровский Гамлет. Клитемнестра во сто крат живей этой куклы – худая, жилистая, с прокуренным голосом, суровая и какая-то хрупкая. Сын закалывает её флакончиком с губной помадой – наверное, с той самой, которой накрасилась перед жертвоприношением его сестра. Агамемнон, уже вымотанный и больной, предупредил: война не закончится даже со смертью того, кто родился в последний день сражений, он передаст её своим детям. Его сын, дурачок-громила, принёс эту войну к матери в дом. Словно бы походя вдруг обнаруживаем, что над слабым и кровавым человечеством Варликовский поставил инфантильно-беззаботных божков, пустых циников. Аполлон – невольный полотёр, принимающий участие в судьбе Алкесты – гламурный амурчик, блестящий серебряными звёздочками нагой «манекен»-секс-символ в синих «татушках». Что это, ловкая шутка, или сомнение в толковой организации земных страданий и радостей (кстати, разве не тот же самый Аполлон послал Ореста убить мать)? Быть может, и то, и другое – для «Алкесты» избран язык лёгкий, прохладно-умозрительный и точный до остроты. Насколько по-мужски сурова лирика первой части первого акта, настолько вторая часть по-женски иронична, интеллектуальна. Её поэзия – эстетская, уайльдовская: гибель Алкесты превращается в полуофициальные проводы, с банкетом (ей, как смертнице, положен отменный завтрак), на котором присутствует и сам бог смерти. От набоковского «Приглашения на казнь» не отделаться – палач, помешанный на «гуманности», разделяет последнюю трапезу с приговорённым, малодушные родственники блещут роскошными вечерними костюмами. Должно быть, это знаки чрезвычайного раскаяния, не тормозящего, однако, нож гильотины. Но Алкеста принимает игру, забывается в светской болтовне (о сексе с дельфинами!), которой никто, конечно, не осмеливается перебить. Один-единственный неправильный, преувеличенный штрих выдаёт чудовищный надрыв, чувствуя который, все молчат: слишком уж часто она меняет платье… И вот, наконец, смерть за работой – повязывает на алкестину руку резиновый жгут, сейчас введёт в вену шприц. Она выпускает предупредительное, ровное, по-взрослому терпеливое «ай» - и через секунду бросается в стеклянную ванную, пустую, громкую. Металлический грохот в прозрачном кубе отдаёт страшным и всемогущим запахом холодной больницы. В ванной-операционной она умирает сама, раскромсав себе вены на обеих руках и напряжённо скользнув этими несогнутыми руками вниз по стеклу. Алкеста меняется судьбой с мужем, добровольно принимая смерть – снова старый мотив. Раз назначение женщины – давать жизнь, она до последнего будет стоять за этот дар – свой ли, другой ли женщины. Цена его известна матери.

Антон Хитров

ОКОЛОтематические статьи, рекомендуемые к прочтению: Николай Берман «Спасибо, Кэп!»