Танец смеха и любви

В ночь с 12 на 13 февраля в Театральном Центре «На Страстном» в третий раз прошёл проект «Театральная бессонница». После московских «Liquid theatre», Мастерской Кудряшова и питерского AXE его героем стал не театр, а человек – Иван Вырыпаев. Это была ночь не спектаклей Вырыпаева, а именно самого Вырыпаева, разыгравшего перформанс, представившего свой спектакль «Комедия» и долго общавшегося со зрителями.

Но, прежде чем перейти к «Бессоннице» как таковой, хочется рассказать о спектакле Вырыпаева «Танец «Дели»», поставленном им в Варшавском национальном театре «Narodowy» и привезённом осенью в Москву на фестиваль «NET» – поскольку он очень важен для понимания всего, что происходило в ту ночь, и выстраивается с ней в единую смысловую линию. Раньше герои Вырыпаева любили, страдали, убивали, ниспровергали традиционные моральные ценности и боролись с Богом. Теперь они не совершают преступлений и не протестуют против чего бы то ни было, а в первую очередь любят и ищут любви. «Танец «Дели»» по определению автора – семь одноактных пьес, но фактически это семь вариаций одной истории. Шесть героев – танцовщица Катя, её мама, мамина подруга Лера (балетный критик), любимый Катей Антон, его жена Ольга и безымянная медсестра. В каждом эпизоде кто-то один из них умирает, остальные продолжают жить – но каждая сцена перечёркивает вероятность любой другой, и они существуют как бы независимо. Это семь параллельных вселенных, семь вариантов разного развития судеб одних и тех же людей. И вдруг оказывается, что от перемены мест слагаемых сумма не меняется: кто бы ни погибал от рака, остановки сердца или отравления, для оставшихся в живых родных смерть одинаково загадочна и непостижима, а сами они вне зависимости от того, кого потеряли, причудливо балансируют между счастьем и несчастьем, любовью и её отсутствием, умением и неумением понять друг друга. Это одна и та же пучина человеческих чувств, не знающая выхода, но прекрасная и вечная в своём круговороте. Часто они, сами не зная, повторяют слова, которые кто-то иной из них говорил в одной из предыдущих сцен. Самой страшной из этих реплик оказывается та, что несколько раз произносится разными персонажами после чьей-то смерти – «Я вообще ничего не чувствую». Она говорится с болью и удивлением, не от душевной чёрствости, а от въевшейся в кровь органической неспособности к чувству, невозможности переживать за чужую смерть и посмотреть ей в лицо, осознать её присутствие. Но из неприятия смерти рождается любовь - в первых двух пьесах, где умирает мать Кати, момент известия о её гибели становится одновременно моментом пробуждения Катиного чувства к Андрею и его ответа взаимностью. Герои побеждают смерть и отчаяние любовью и танцем. Танец «Дели» придуман Катей и исполняется ею. В каждом эпизоде кто-то о нём рассказывает, и он обрастает всё новыми подробностями – но мы так и не узнаем, как он выглядит, и его не увидим. Критик Лера, когда её спрашивают, что это за танец, не может его описать и ощущает крах всего своего существования: писать про танцы и не уметь танцевать – значит прожить чужую жизнь. Танец «Дели» - то, что можно почувствовать и нельзя перевести в слова (примерно об этом, о вызываемом искусством ощущении чуда и неспособности его передать вне языка чувств, был спектакль Вырыпаева «Объяснить»). Девушка Катя придумала его в далёком Дели, на самом грязном рынке, среди вони, нищеты, болезней и уродства, в момент, когда вдруг осознала сопричастность всему человеческому страданию – и словно раскалённый кусок железа ударил её по сердцу (в одной из историй о возникновении танца говорится, что это произошло буквально). Она не  ощутила боль за них, но их боль сделала собственной и преобразила в танец. И герои Вырыпаева утверждают, что вся наша жизнь – танец, делающий из страдания красоту. «И Освенцим – танец?» - спросит медсестра. И хотя буквального ответа она не получит, но очевидно, что да, для Вырыпаева и Освенцим – танец. Танец – как всеобъемлющий акт принятия на себя мира, со всеми его ужасами, бедами, радостями и любовями. Вытанцевать общемировую боль, пережить её вихрем движений, и – освободиться, и – переродиться к собственной судьбе. Вырыпаев ставит свою пьесу, как всегда, предельно строго и аскетично, но здесь в этой строгости проявляется величавая простота монументального искусства. Небольшой чёрный помост, на нём декорации больничной палаты, которые перед каждой следующей «пьесой» меняются местами, но не составом. Палата – место действия не только фактическое (здесь медсестра сообщает разным героям о смерти матери, жены, возлюбленной), но и условное, экзистенциальное – рубеж между жизнью и смертью, зал ожидания перед выходом в бесконечность. Пространство в чём-то театральное, художественное по значению. Поэтому перед помостом – классический театральный занавес, с вышитыми позолотой узорами. Перед началом спектакля звучит шум настраивающегося оркестра, после каждого эпизода занавес опускается и актёры выходят кланяться под записанные громовые аплодисменты. А потом возвращаются и разыгрывают только что рассказанную историю уже по-новому, с другими деталями, но неизменным смыслом – смыслом, возникшим с рождением первого человека и неутраченным до сих пор. Весь спектакль сопровождается непрерывным звучанием оперной музыки (Верди, Пуччини, Леонковалло). Она становится фоном действия и задаёт ему тон, становится средоточием его эмоционального наполнения. Именно в ней оно заключается в первую очередь, а не в актёрах, существующих подчёркнуто отстранённо, произносящих свои реплики спокойно и суховато, но с не сходящей с уст лёгкой улыбкой, с просветлённым взглядом – это искусство представления в наилучшем проявлении, пропустить чужую судьбу через себя и улыбнуться. Герои сами делаются актёрами, произносящими не собой придуманные реплики, действующими по раз навсегда определённому сценарию и точно знающими развязки своих жизней. «Танец «Дели»» - ситуация после смерти, после трагедии, когда всё главное уже свершилось, а всё, что будет дальше, предрешено. Снова и снова звучит мелодия арии Канио из «Паяцев»: "Смейся, Паяц, и всех ты потешай! Ты под шуткой должен скрыть рыданья и слезы, А под гримасой смешной муки ада. Ах! Смейся, Паяц, Над разбитой любовью, Смейся, Паяц, ты над горем своим!" Когда горе случилось, всё, что остаётся – смеяться, смеяться радостно и просветлённо, зная, что оно уже позади, а жизнь мчится вперёд без остановки. Постепенно условность спектакля достигает кульминации в почти катарсическом состоянии. Уходит всё внешнее, наносное. После пятой части не опускается занавес, после шестой не звучат записанные аплодисменты (но слышатся настоящие). И седьмая играется вне помоста, перед закрытым занавесом. Из деталей больничной обстановки остаётся только каталка. Из героев – всего двое, медсестра и жена Андрея Ольга, до этого ни в одной истории не появлявшаяся. В отличие от прошлых сцен, здесь умер не один человек, а два – и Катя, и Андрей. Но по именам никто из них уже не называется, и теряется любая привязка к конкретным обстоятельствам. Есть лишь женщина в чёрном, у которой только что умер муж, и медсестра, которая пытается её утешить. Которая, в предыдущих пьесах всегда выпрашивая 100$ за правду о состоянии пациента, теперь сообщает её сама и отказывается взять деньги. Одиночество двух людей и то, как они преодолевают его в своей встрече. И Ольга засыпает на больничной каталке, а сестра, уже будто бы и без приставки «мед», бережно накрывает её висевшем на спинке стула чёрном пальто. Финальные слова, которые она произнесёт – о том, что есть одна боль на всех. Одна красота, одно счастье, один сон. А дальше оперная музыка вдруг сменится песней Фрэнка Синатры “My way”, по странному совпадению прозвучавшей недавно и в финале другого спектакля, «Турандот» Константина Богомолова: "Я любил, я смеялся и плакал, И на мою долю выпали потери. Теперь, когда слёзы высохли, Всё кажется таким забавным." Смейтесь, говорит Вырыпаев, верьте, что жизнь прекрасна, что бы ни случилось – и счастье будет.  Философия, редкая и уникальная для современного театра, современного искусства как такового – и по своему посылу, и по глубине сценически-драматургического воплощения. *** «Театральную бессонницу» открыл специально для неё подготовленный перформанс Вырыпаева «Youtube. Где мы?», бывший по сути его монологом – с ноутбуком в руках, на фоне большого экрана. Перформанс оказался об НЛО, и шёл под психоделическую музыку, сопровождаемый роликами из ютуба, на которых запечатлены неопознанные летающие объекты. «Я снимаю фильм, который называется У-Эф-О, о людях, которые видели НЛО», - рассказал Вырыпаев, предложив зачитать интервью с будущими его героями, собранные группой по всему миру. Помня мистификацию с одной из прошлой пьес драматурга, «Бытие №2», авторство которой приписывалось им больной шизофренией пациентке сумасшедшего дома Антонине Великановой, можно было не сомневаться: и эти интервью, и эти герои сочинены им самим. И слова их, и смысл этих слов были подлинно вырыпаевскими. Для каждого из них момент встречи с НЛО оказывался главным жизненным переломом, мгновением осознания собственного предназначения, как объяснял один из них – снятием блоков: комплексов, страхов, предрассудков. В одном из рассказов, от лица австралийской мужской парикмахерши, НЛО вообще не описывалось – говорилось только о миге его появления, и о сидящем за соседнем столиком арабе, который увидел инопланетный корабль вместе с ней. Контакт возникал не с пришельцами, а прежде всего между ними. НЛО было нужно Вырыпаеву прежде всего как повод заявить о необходимости увидеть и услышать друг друга, разрушить межчеловеческие барьеры в жизни каждого. А те неопознанные объекты, чей облик не скрывался героями, были очень разными по форме и сути – но все так или иначе излучали свет, в виде ли загадочных полосок и потоков, или растёкшейся по асфальту сияющей лужи. Свет как истину о мироустройстве, о любви, о бессмысленности зла и жестокости, о том, как легко обидеть того, кто рядом с тобой, и как просто этого не делать. О сопричастности и принадлежности любой личности одной планете, одной Вселенной, одному бытию. Вырыпаев произносил эти тексты своим обычным речитативом, быстрым, слегка монотонным, ироничным, но наполненным необъяснимой, завораживающей силой. Когда в зале начинали слишком громко хохотать над деталями сюжета и смысла, преподносимыми как бы всерьёз, он прерывался, с лукавым недовольством оглядывал зрителей и их передразнивал: «ОЧЕНЬ смешно!». Да, очень – но и по-детски радостно в восторге перед миром. Когда интервью подошли к концу, на ютубовском экране появилась Земля, увиденная из Космоса, и стала отдаляться всё сильнее, сменяясь сначала Солнечной системой, потом Млечным путём, скоплением галактик, целой Вселенной, крохотной точкой, откуда она произошла – и вдруг всё обернулось вспять, Земля вернулась, в прошедшем за минуту круговороте пространств и времён, в котором живём мы все. Ночь продолжил спектакль «Комедия», и перформанс стал выглядеть своеобразным длинным прологом к нему, способным стать его частью – настолько тесно сплетаются их значения. 45 минут сценического действия. Актёр и актриса на фоне надписи “COMEDY” большими красными буквами. Длинная вереница анекдотов, сочинённых автором спектакля и часто выходящих за рамки современного понимания этого слова как короткой шутки, становясь серией несуразных, часто невероятных эпизодов из сегодняшней жизни, которые порой звучат почти как притчи. Среди их героев – два старых «пидараса», вспоминающих былое; президент, патриарх и представители всех религиозных конфессий; евреи, буряты, русские, французы;  римский папа Бенедикт XVI, попавший в рай, который оказался сплошь исламским; милиционер и преступник-волшебник; дочка-M&Ms и папа-M&Ms в костюмах «жёлтого» и «красного» шариков, незабвенных рекламных персонажей. Какие-то из этих историй – реальные и бытовые, какие-то – фантасмагорические, но все в конечном счёте говорят об одном – о тоске и одиночестве, любви и поиске друг друга, взаимопонимании и неспособности на контакт, о тупике, куда загнан современный человек и выйти откуда можно только либо путём чуда, либо… Благодаря смеху. Несуразные персонажи «Комедии» сами не смеются почти никогда, и даже актёры на всём её протяжении сохраняют трогательно-непроницаемую серьёзность, хотя и с улыбкой на лице. Но смешно то, что с ними происходит, и хохот помогает преодолеть редкие моменты щемящей боли, которые вдруг прорываются в бредовых историях как бы ни о чём. Комедия – то, что вокруг нас, то, что мы играем каждый день, то, что даёт возможность выжить. Один из сюжетов – о том, как 9 мая во время парада победы на Красную площадь опустилась летающая тарелка. Вышел пришелец, сказал: «Мы инопланетяне. Мы давно внимательно наблюдаем за вашей Землёй. С помощью наших приборов мы точно узнали, что завтра в Исландии начнётся извержение второго вулкана, пепел заволочет всю планету, реки выйдут из берегов, растения умрут, и жизни больше не будет. У нас на корабле есть 15 мест, и 15 человек мы можем взять собой, но при одном условии». Условие простое – согласиться, что праздник «День Победы» надо отменить и объяснить, почему его не нужно отмечать. Все во главе с президентом гневно отказываются, говоря о 40 миллионах, благодаря которым мы сегодня дышим свободно. Инопланетянин грустно вздыхает, возвращается на тарелку и улетает. Смешно? Смешно. Но и немного грустно от того, что этот праздник всё больше возвеличивает войну вместо того, чтобы её  оплакивать, многие оказываются в плену его стереотипов и продолжают гордиться кровавым прошлым, не осознавая его как трагедию. Смысл «Комедии» концентрируется в одном из самых серьёзных анекдотов, явно перекликающемся с «Танцем Дели» - о том, как умирает пожилой мужчина, перед смертью горячо благодаря жену за всё прожитое, за то, что благодаря ей он узнал, что любовь есть, что это главный смысл существования. А месяц спустя умирает она, к ней приходит старый друг мужа, и она повторяет ему те же самые слова, признаваясь, что любила его со дня свадьбы, говоря спасибо за то, что он дал ей возможность понять: любовь – это отдача. Оказывается, что любовь даёт силу жить в независимости от того, реализована она или нет – а значит, трагедия невозможна, счастье всегда достижимо, и надо просто знать, что оно существует. В этом и заключается комедия. «Я понял,  в  чем  ваша беда.  Вы  слишком серьезны.  Серьезное  лицо -  еще не признак  ума,  господа. Все глупости на Земле делаются именно с этим выражением. Вы улыбайтесь, господа, улыбайтесь!» - говорил горинский Мюнхаузен, и Вырыпаев, кажется, мог бы подписаться под этими словами. Уже после поклонов исполняется последний, «бонусный» анекдот – ангел-хранитель является младенцу в утробе и сообщает ему, что он станет величайшим комиком всех времён и народов, люди будут над ним смеяться и чуть ли на него не молиться. А в конце говорит: «у всех будет самая любимая твоя шутка – про Цюрих и поезд», и называет его имя – Альберт Эйнштейн. И завершается спектакль проецирующейся на задник фразой учёного-гения с чудаковатой внешностью: «Если вы хотите, чтобы я объяснил свою теорию относительности в двух словах – то это когда Цюрих остановится у этого поезда». От великого до смешного не просто один шаг, они срастаются нераздельно, и пока будет смешное – будет и великое. Вместо хаотической свободы «Июля» и «Кислорода» герои Вырыпаева теперь обретают свободу духовную и осмысленную. Инна Сухорецкая и Валерий Караваев разыгрывают «Комедию» лихо, задорно, стремительно, бурным потоком выплёскивая на зрителей вырыпаевский текст и сплетая его на первый взгляд несвязанные куски в единое целое. Это спектакль фантастически лёгкий, простой, светлый и человечный, рассказывающий, как жизнь абсурдна, смешна, тяжела и всё-таки прекрасна. После «Комедии» в программе значился монолог Вырыпаева о современности «Оптимизм» - как такового его не было, был разговор со зрителями, который, впрочем, вполне соответствовал заявленному названию. Вырыпаев говорил о себе, о своём творчестве, о смысле своих спектаклей, о жизни в России и вне её, о ситуации в современном театре. Говорил с мощной самоиронией, с неизменной улыбкой, с равной открытостью ко всем, кто был в тот вечер на Страстном, и к миру вокруг. Его слушали внимательно, по-особому притихши, не задавая глупых вопросов, всегда звучащих на подобных встречах; сидя на корточках и стоя в толпе. В странном, редком для современного театра единстве, когда казалось, что все думают об одном и равно понимают то, что им говорят, и что они сегодня увидели. У нас в стране существует один большой штамп в отношении к современному искусству (именно у нас, в Европе и Америке от него давно избавились, если он там и был): считается, что всё оно – чернуха, мрак, безысходность, непобедимая депрессия, в общем, сплошной апокалипсис. А вот искусство классическое, великий Русский Психологический Театр (к которому каждый причисляет, что захочет) – это свет, это прекрасное «Разумное, Доброе, Вечное». Вырыпаев решительно опровергает этот негласный тезис. Любой из его последних проектов во много раз светлее, чище и искренней всех спектаклей Сергея Женовача, вместе взятых. Он, как никто другой из своего поколения российских драматургов и режиссёров, обладает редким для сегодняшнего дня умением – умением дарить надежду.

Николай Берман