Как представляется в мечтах

Антон Чехов. "Записные книжки". Мерлехлюндия в 2-х частях в сопровождении оркестра. Студия театрального искусства. Режиссер Сергей Женовач.

Парадоксально, но после спектакля «Записные книжки» Студии театрального искусства Сергея Женовача вспомнилась, прежде всего, знаменитая идея Толстого о том, что передать смысл «Анны Карениной» можно только, пересказав роман от начала до конца. Парадоксально, потому что к такому спектаклю мысль эта, на первый взгляд, совершенно неприменима. Ведь единой канвы – не только драматургической, но даже эпической –  нет. Текст, который произносят персонажи, собран из наскоро набросанных сюжетов, из отрывочных фраз, образов, из сырьевых слов. И чувствуется, что актерам (особенно на первых этапах создания) было дано много воздуха: некоторые реплики они, наверняка, выбирали и обживали сами. Не случайно в программке значится: «прочли и переписали» – и дальше имена не только режиссера, художника, педагога по речи, но и практически всех актеров труппы. И в этих предлагаемых обстоятельствах вырастает цельное и не оставляющее в покое высказывание. Именно такое, которое нужно услышать от начала до конца, которое не упростишь, не сведешь к формуле, подобрав универсальный шифр; высказывание о неизречимом.

При этом, кажется, что «Записные книжки» – самый легкий из спектаклей театра (то есть самый эфирный, лучистый, тонкий). Как обычно, это не изысканная легкость балерины, крутящей фуэте (такая, какой можно насладиться в Мастерской Фоменко),а легкость влюбленной девушки, выбежавшей за порог весенним днем. Почти лишенная эстетизации и напрочь – самолюбования; дошедшая на сей раз до невероятного предела.

Новая высота простоты взята на материале, который кажется почти неподъемно трудным. Десятки историй и недо-историй о несчастных и смешных; о тех, кто носит зеленые пояса с розовыми платьями и тех, кто ест крыжовник на смертном одре. О вымышленных и настоящих. И все это, в сущности, «не отстоялось словом», все это неразбавленный экстракт. Собрание заготовок, которые нужно соединить и оживить – без поддержки автора.

Оживляют их двадцать два актера за длинным столом, стоящем на авансцене в массивной деревянной беседке. У их персонажей нет имен, нет приписки к определенным рассказам или пьесам. И все-таки на отрезках протяженностью в несколько секунд актеры успевают сыграть и характеры, и судьбы… Непонятно, что свело их, но они обедают: вкусно едят и пьют, и начинают еще до того, как зрители входят в зал. Иногда убегают; смеются и танцуют где-то за кулисами. Возвращаются, меняют собеседников. Несколько раз даже удивлено замечают публику, но сразу же о ней забывают.

Сначала из их уст сыплются отточенные каламбуры («Упало сразу три совы. Это было совпадение. Сов падение»), патентованные пошлости («Тяжело жить человеку. После обеда»), и bon mots; и несуразицы, и пафосные речи о будущем в лучших традициях М. Л. Астрова. Во все эти фразочки и словечки, конечно, драпируются и прячутся. Хотя, казалось бы, от кого защищаться? Все здесь, как говорил другой классик, прекрасные люди…

Чем дальше, тем чаще звучат уже не обрывки, а анекдоты, в которых мелькают отблески известных сюжетов. Чужие жизни проносятся быстро – как будто смотришь на них из окна поезда. Сфокусировать взгляд не успеваешь, но мозаика составляется из фрагментов сама собой. О себе никто не говорит – но почти все проговариваются. Так, одна из подвыпивших  дам скажет сквозь слезы: «И жевали хорошо, и гуляли по два часа в сутки, и умывались холодной водой, всё же вышли несчастные, бездарные люди».

Так, персонаж Андрея Шибаршина – провозвестник Кости Треплева – вдруг вскочит и выплеснет с яростью и ненавистью текст монолога про мать-актрису. Без всякого разбега! Его образ безоговорочно полновесный, тонкий и полный нюансов.

И вроде бы все понятно: едят, пьют, пиджаки носят – значит, конечно, рушатся жизни. Значит, это закон спектакля, его магистральная метафора. Но так ли? В «Записных книжках» Чехова каждый, кто не окончательно потонул в пошлости, очень несчастен. На сцене Студии театрального искусства пошлости нет вовсе, но среди персонажей много счастливых людей. Наверняка, их счастье мимолетно, но сама его возможность не отрицается. Наоборот: героям дано наслаждаться молодостью, собственной или чужой красотой, вкусом яблок, легким бегом... За всем этим те бесконечные галереи разрушенных судеб и, зачастую, собственная душевная неустроенность. Так же, как за беседкой, в которой все светоносно, разливается густая и глубокая чернота.

Псевдоочевидно и другое: перед нами обобщенные чеховские типы. В льняных одеждах, в провинциальном интерьере; философствуют, потому что им не дают чаю – только водку и вино. Не нужно сверяться с программкой, чтоб понять: героиня Ольги Озоллапини – эмансипированная дама, персонаж Сергея Качанова – доктор, Мириам Сехон играет актрису. Все они традиционные чеховские герои... Но полно, только ли чеховские? Известно, что Женовач старается каждой новой ролью давать своим актерам новый объем для развития таланта. И не оставляет в покое вопрос: почему на этот раз он придумывает образы, рифмующиеся с теми, что встречались в прежних спектаклях Студии? Почему Мария Шашлова – снова вдова, обволакивающая каждого сотрапезника долгим печальным, каким-то почти благословляющим взглядом? И героиня Ольги Калашниковой почти такая же, как в «Захудалом роде»: душевно-простодушная до крайности?.. А «новобранец» Андрей Назимов наивный и лучезарный, как в роли Пети Ростова в позапрошлогоднем выпускном отрывке в ГИТИСе?.. Кажется, режиссер стремится уйти от хрестоматийного, суженного понимания чеховского персонажа как несчастного, страдающего от мировой пошлости человека и собственных изъянов. И «Записные книжки» – лучший материал для такой попытки.

Потому что те, кто фигурирует в этом тексте, являются промежуточными звеньями эволюции между людьми и литературными героями. Еще не полнокровные художественные образы – эскизы, из которых может выйти что угодно. В том числе, некто в духе Толстого, Лескова, Тургенева… Спектакль заканчивается тем, что веранда опускается в подпол, и на ее крыше Игорь Лизенгевич в белой рубахе до пят читает любимый Чеховым рассказ «Студент». Рассказ, похожий на сон Петра Безухова; о глубинном единстве мироздания, о том, что случившееся с апостолом Петром, касается веснушчатой бабы, сидящей у костра девятнадцать веков спустя. Вероятно, по замыслу тайно сопрягаются судьбы сценических и внесценических персонажей. И зрителей из XXI века?..

Кажется, что Женовач вглядывается не в художественный мир Чехова, а старается посмотреть его, чеховскими, глазами на жизнь. И выходит странное: жизнь изображается одновременно и такой, какая она есть, и такой, как представляется в мечтах! Уже потому, что фантазии не отличить от набросков. Уже потому, что так много светящихся счастьем лиц…

Получается битва жизни внутри театра. Но жизни не грубой – поэтической. С какой трогательной чувственностью все дамы в конце первого акта вдруг начинают говорить о том, что съели бы сейчас мороженого! И действительно с упоением едят его весь антракт в буфете. И Мириам Сехон, поддавшись на уговоры, поет так, как не поют чеховские героини: абсолютно магнетически.

А во втором акте идет дождь. Капли срываются со сводов веранды и, сверкая, разбиваются о перила. И тут уж, конечно, «хорошо тому, кто в такие ночи сидит под кровом дома». Впрочем, тому, кто влюблен и сквозь черноту несется в укрытие, тоже хорошо.

Но это после. Сначала веранда пуста. Красные яблоки на белой скатерти и звонкие брызги. И эта «реалистическая» картина кажется ирреально прекрасной. Снова жизнь и мечты. Сказать ли? В Таганроге, где труппа театра бывала еще перед постановкой спектакля «Три года», на набережной есть трактир с точно такими же беседками мореного дерева. И в том, что Александр Боровский, создавший столько подчеркнуто метафорических миров, теперь строит сценический образ на такой простой и натуралистической доминанте, можно увидеть очередную победу жизни...

Впрочем, обаяние простоты в том и состоит, что никто не приговорен  к попыткам расшифровки. К разгадкам и заблуждениям. Можно наслаждаться легкостью, тонкостью, упоением игры… тем, что эта сцена по-прежнему заряжена атмосферой очень нетеатральной любви (похожей на любовь просветленных или очистившихся героев Достоевского). Что актеры, как всегда, неимоверно юные; и удивительно светлые. Опять же… именно такие, как представляется в мечтах.

Ася Волошина