Беглые души

Николай Гоголь. «Мёртвые души». Режиссер Кирилл Серебренников. Национальный театр Латвии. Фестиваль «Net» - Москва, 2010г.

Яппи без тени пошлого жулика – таков Чичиков (Каспарс Звигулис) в «Мёртвых душах» Кирилла Серебренникова. Не «грядущий хам», а скромный, приятный человек. Молодой, красивый, высокий, в костюме с иголочки. Возит с собой то ли дипломат, то ли ноутбук, который, будучи открытым, источает голубой свет. Да и себя самого этот Чичиков не прочь уложить в сейф – примеряет один за другим косые шкафчики, только что бывшие частью стенки огромного балагана из ДСП. В воображении Серебренникова страх перед благополучной и никчёмной оседлостью оборачивается клаустрофобией. Он предпочитает не открывать ставшую обычной чёрную глубину сцены, а замкнуть действие в небольшую светлую коробку с искажённой перспективой. Пресная и просто стрёмная ДСП, пришедшая сюда из недавнего «Киже», стала весьма и весьма художественной театральной материей и одновременно – в сочетании с шинами – ловко и красиво выдуманным закидоном современного, свежего творчества. Наклонные пол и потолок сводятся к недалёкому заднику. А сбоку зияет прямоугольная дыра – выход в невидимые дали. Лаконичное, совершенное в своей законченности пространство, с лёгкостью поддающееся преображающему свету, который снова и снова его переименовывает – «город», «комната», «дорога»… Эстетика этого спектакля такова, что жёсткое, драматическое содержание облекается в прекрасную, лёгкую форму. Можно залюбоваться жёлтым балаганом, как можно заслушаться положенными на музыку лирическими абзацами поэмы. Но всё это иронично и ненавязчиво передает постылое сущестование, метко описанное одним современным драматургом тремя словами: «пустота, блядство и гниль». Ну как не сказать о незабываемом фокусе, ставшим чуть ли не главной «фишкой» в формальном решении спектакля, а точнее, о бойко положенной на музыку гоголевской прозе (композитор Александр Маноцков)? Притча об отце и сыне, антиподах-перевёртышах – беспочвенно философствующем Кифе Мокиевиче и громиле-хулигане Мокии Кифовиче (предтечи преображенских и производных от них шариковых) встала на ходули прыгающей, танцующей мелодии. Гундарс Грасбергс, только что бывший Маниловым, исполняет куплетики Кифы Мокиевича (соединение этих ролей, конечно, неслучайно), коверкая с невозможным обаянием иностранную русскую фонетику. Мокий Кифович (Мартиньш Бруверис) с парочкой «пацанов» подхватывают песню разгульным и безголосым «На! На-на-на!» - так заявляют о себе шариковы: на, мол, меня, на! И к этому быдляческому русскому восторгу от собственной силы почему-то присоединяешься, примагничиваешься, чувствуешь, как радуется в тебе шариков, до которого докопался Серебренников. О любой из песен критику рассказывать отраднее, чем о драматических сценах, и вряд ли только потому, что поют по-русски. Сколько силы хотя бы в той, которая провожает стёртого жизнью Плюшкина (берущий за душу при всей карикатурности своей игры Иварс Пуга) жёстким приговором – по ней выходит - тот теперь годится разве что на отрицательный пример. Это его судьба, безразличная к нему, подгоняет его к могиле. Вообще среди взвинчивающего, воздушного спектакля, лишённого пессимизма, одна только встреча с Плюшкиным причиняет колкое (и приятное, и ожидаемое нами, например, у Гинкаса) театральное мучение, царапает слезящиеся глаза горечью. Из-под досок-надгробий торчат босые ноги – уморенные крестьяне лежат тут же, в доме, на столах. Казалось бы, эта мизансцена - лишь подарок остроумного режиссёра зрителю, вроде очеловеченных псов Ноздрёва (Артус Кайминьш), ватаги забавников в белых собачьих масках. Но ведь близ этого несчастного старика действительно нет ни девки, ни любимых собак, не говоря уж о жене с детьми. Ссору с Маврой он разыгрывает сам с собой, вконец свихнувшись от одиночества – она давно уже покойница. Не стяжательством, а нежностью отдаёт его признательность к Чичикову. Ту же нежность испытываешь к нему самому, когда под очередную песню он бредёт к двери в заднике. Будто уходит вон из жизни – согнувшись в три погибели, волоча ноги в ботинках, обёрнутых полиэтиленом, подталкивая плавно катящуюся параллельно его пути шину. Непрерывное, неумолимое движение жизни-колеса, словно по инерции, без особого желания движущегося к какому-нибудь логическому завершению.

С пространством происходит новая метаморфоза, и созидательный свет перемещает действие в просторный номер гостиницы. Здесь Павел Иванович (хочется назвать его просто Павел) отмечает покупку красным вином. За первым стаканом появляется ещё полсотни. Проникая через прозрачные стенки, яркие лучи превращают их в сверкающий белый мегаполис с башней-бутылкой посередине. Перед Чичиковым – макет его киношной мечты, понятной, как романтическая тоска Бендера по Рио-де-Жанейро. В «Мёртвых душах» Серебренникова меньше всего как раз мертвечины. Несчастные люди без воли к жизни – типичнейшее явление, но спектакль, как уже было сказано, говорит о них прозрачно, ненавязчиво, образно. Невеста Чичикова (которая потом обернётся Ноздрёвым), укутанная белыми тряпками, болтается, будто Кащей, на цепях посреди комнаты – ватная кукла, пыльный мешок с мукой, дохлятина, жуткое распухшее привидение без лица… Цветастые махровые одеяла – жаркая, душная, шерстистая обывательщина. Р у с с к о с т ь . Пыльные тряпки с узором, тиражированные по всем рынкам, для Серебренникова то же, что для Гинкаса доски, которыми они с Бархиным перекрывают все жизненные токи обезвоженным героям. В «Трёхгрошовой опере» повсюду украшающую дорогие столичные подмостки попсовую мертвечину Серебренников похоронил в тех самых одеялах, которыми в его воображении покрыта вся Русь-матушка. На этот раз работницы борделя заботливо стелили их на раскладные диваны, когда-то столь же безвкусные и безликие, а теперь благородно состарившиеся. А в «Киже», куда «Мёртвые души» крепко пустили корни, сюрреалистическую декорацию-инсталляцию вдруг наполняли вульгарнейшие советские коврики с оленями – опять тот же самый мохнатый кокон, в котором люди впадают в анабиоз. Однако разговор о смерти ведётся здесь через метафоры, красивые и довольно лёгкие (по сравнению с надрывами, жестокой беспрерывной мукой «Киже»). «Мёртвые души» перешагнули через «Киже», насытили недостающим кислородом разреженный воздух, в котором парил Серебрянников, изучавший родную русскую тундру с высоты птичьего полёта. Пусть новый спектакль в десять раз легковесней и ироничней, в нём есть мёрзнущий человек, а не только тундра. И, что самое важное – он узнал, как согреться. Куда от этой самой смерти бежать, гораздо важнее. Ответ Серебренникова – гоголевский, нечёткий, невнятный, который годится лишь на время и который подходит человеку, но не человечеству. Чичиков, переставший верить в свою американскую мечту, уходит туда же, куда и беглые. Однажды мы уже их видели – словно ветер поднёс этих босоногих нищих к окну в щепочной стенке. Те самые лихие люди, которые, по словам Чехова, носятся по русской равнине. Тихо и мощно явилась эта масса, гулящая толпа призраков, невидимок, кочующих бог знает где. Единственный, кто счастлив в России – путник. Как Константин из чеховской «Степи», бредущий в ночи от костра к костру. Жизнь не изменить, но необязательно позволить ей набить тебе ваты в горло, засушить чувства. Бывший делец, переодетый в плащ с островерхим капюшоном, становится чуть ли не самим автором «Мёртвых душ». Выкрикивая слова о своём счастье путника, он долго разбегается, а затем бросается в проём, откуда вышли беглые – в тёмное, воздушное, космическое пространство.Чичиков не переродился, он просто дал себе верить в то, во что верил сам Гоголь, написавший конец «Записок сумасшедшего» (Взвейтеся, кони, и несите меня с этого света! Далее, далее, чтобы не видно было ничего, ничего...). В первую очередь, конечно, следовало бы сослаться на саму поэму, но увы, школа отняла этот текст у читателя. Впрочем, режиссёр вдохнул в спектакль это утраченное чувство – «любовь к быстрой езде». Есть одно избитое и высокопарное чувство, но ощущаешь его по-настоящему – сладкая тоска по железной дороге, которая настигает на вокзале, когда попадаешь туда случайно и тебе не надо на поезд. Может быть, это и есть самая мощная мышца атрофированной души, и именно она пульсирует в ритме последней песни из «Мёртвых душ»? Это самое дорогое, что может найти Чичиков во всей России.

Антон Хитров