На XXV Международном театральном фестивале «Балтийский дом» показали эскиз спектакля Эймунтаса Някрошюса по новелле Франца Кафки «Голодарь». Казалось бы, Някрошюс и Кафка — авторы не самые совместимые, но литовский режиссер удивил всех, со свойственной ему метафоричностью показав, как поэтический разговор о человеке искусства преломляется в мире театра.
Тоненькая и хрупкая актриса Виктория Куодите в первые десять минут сценического существования произносит всего лишь два слова: «кушать подано». Словно пробуя слова на вкус, она выкрикивает, шепчет, пропевает эту фразу на разные лады. Здесь — и отчаяние, непонятость кричащего в пустоту кафкианского героя, и в то же время — парафраз собственно театральной, актерской темы, где фраза «кушать подано» одна из самых знаковых. Поразительно, что Мастера голода (он же Голодарь) у Някрошюса играет девушка: история становится более нежной, прочувствованной, а интонация более светлой. Абсурд и социальность Кафки оказываются у Някрошюса прежде всего «театральным абсурдом и социальностью», в которых силен момент игры.
Странная троица в черных пиджаках и шляпах — Вигандас Вадэйша, Вайдас Вилюс, Геннадий Вирковский — специально для нас (а надо сказать, что спектакль разомкнут по отношению к зрителю) бодро читает лекцию о процессе переваривания пищи, наглядно иллюстрируя ее вырезанными из картона изображениями желудков. На протяжении всего спектакля они с любопытством наблюдают за героиней из глубины сцены, иногда пытаются пойти на физический контакт — потрогать, пощупать, ударить ее, но так и не обменяются с ней ни единым словом. Один из них — удручающе-спокойный Импресарио с безжизненными глазами — время от времени совершает определенный ритуал: высыпает перед героиней ворох тряпья, которое оказывается носками. Он сам снимает с Мастера голода носки и надевает на нее новые, берет ее за руку — в этом и какая-то подневольность, и метафора неразрывно-близких отношений, которые связывают этих двоих.
Хотя героиня Куодите не так уж беззащитна: она скорее по-детски удивлена тем, что происходит вокруг. По своей внутренней сути она очень необычна и противоречива. Измученное лицо соединяется в Мастере с непосредственностью ребенка, а враждебность, презрительность к людям — с открытостью миру, желанием его познавать. 
Юная трепетная девушка, она в то же время снисходительный некто без возраста, готовый отпускать суховатые смешки по поводу своей бестолковой публики из трех человек. То споет тоненьким голосом, то полижет руку на предмет соли, то покажет фокус с часами, уже свободно болтающимися на исхудавшей руке. Но, кажется, все напрасно. Высший смысл происходящего на их глазах «творческого процесса» доступен только ей одной. Някрошюс, как правило, пробует «выговорить» эмоции, подсознательные инстинкты героини на языке телесных соответствий: в одной из сцен она с печальной деловитостью опрокидывает свои расставленные дипломы, прыгает через них, будто играя в классики и, в конце концов, обессиленная ложится сверху. И тут же складывает их в картонную коробку, за ненадобностью отправляя в ломбард.
Есть момент, когда Мастеру кажется, что в цирке она, наконец, обретает желанную свободу — героиня радуется, прыгает, но ее тут же ловят веревкой, и каждый из троицы по очереди водит героиню как зверька за собой, наигрывая на губной гармошке. Режиссер создает страшноватый образ цирка, полного лязгающих механических конструкций — места, где друг за другом совершаются лишенные смысла действия, то и дело сопровождающиеся радостно-победными криками «опля!».
Героиня Куодите затухает — драматически, но все-таки не безысходно. В финале есть момент театрального перевоплощения в другое «я» — он и грустен, и обнадеживающ одновременно. Да и сам процесс претворения душевных сил человека в искусство — одна из возможных трактовок происходящего в спектакле — не оказывается полностью бессмысленным.
Текст: Людмила Ворончихина Фото предоставлены пресс-службой театра