Денис Драгунский – филолог и политолог, а потому неудивительно, что тема его произведений – история и политика. Кстати, писатель – сын Виктора Драгунского и прототип «Денискиных рассказов».
Повесть «Архитектор и монах» не так проста, как кажется до того, как мы узнаем имена познакомившихся в Версальском кафе главных героев. Зовут их Адольф Гитлер и Йозеф Сталин.
[caption id="attachment_40938" align="alignnone" width="383"]
Денис Драгунский[/caption]«Архитектор и монах» – альтернативная реальность, гиперболистическая аллегория и интеллектуальная шутка на тему, что «было бы если бы» два ведущих тирана ХХ века, реализовались в абсолютно других сферах своей жизни, занялись тем, к чему каждый из них шел в юности.
Герои знакомятся в венском кафе «Версаль».
Он приподнялся и с поклоном протянул мне руку.
— Адольф Гитлер, — сказал он.
— Йозеф Сталин, — сказал я и сильно закашлялся, как раз на слове Сталин. Так бывает, если долго не закуривать с утра. Утренний кашель курильщика. А может, от внутренней неловкости. Потому что я назвал ему свой псевдоним, который придумал буквально месяц назад. Псевдоним, которым собирался подписать свою еще не до конца написанную брошюру о национализме. Потому что Джугашвили было бы для паренька чересчур. А остальные мне уже разонравились. Иванович? Или Чижиков? Смешно. Я продолжал кашлять.
Их дружба – в какой то мере безумство и противостояние. Но, несмотря на разности, что-то их неудержимо связывает. (Интересно, что же это?)
Русский революционер-социалист Джугашвили (под псевдонимом Сталин) приводит юнца Гитлера (которому дает кличку Дофин) в кружок Клопфера. Тут перед читателем стремительно проносится целая плеяда героев: от Леона Троцкого, впоследствии жестоко убитого кулинарным топориком, до довольно жестокого, по мнению Троцкого, Владимира Ленина. Про «дурочку» Еву Браун, соблазненную и брошенную своим начальником фотографом Генрихом Гофманом – вообще отдельная история. Адольф просто проходит мимо того фотоателье, где, возможно, в то самое время «семнадцатилетняя Ева Браун дрожащими руками стаскивала с себя чулочки и панталончики, во все глаза глядя в спину мужчины сорока шести лет с двумя детьми, у нее медленно и сладко билось сердце, и она ужасно боялась, что он вдруг обернется».
Ирония Драгунского становится подчас нестерпимой. Просто перестаешь понимать, где явь, а где вымысел. Герои становятся то ли полуузнаваемыми, то ли полоумными.
«Я закрывал глаза и насильно представлял себе контуры зданий, конструкции, украшения. Я пытался внушить себе, что я бог архитектуры и могу построить все. Что все получится по мановению моей фантазии. Какая-нибудь потрясающая вилла для бразильского миллионера, на скале над океаном. Или спроектировать резиденцию для русского премьер-министра», – говорит Дофин.
В какой-то момент становится сложно лавировать в реальных именах и событиях, в выдумках Драгунского или просто-напросто в его шуточках. На Йозефа Сталина, который впоследствии примет монашеский постриг, например, снизойдут ангелы, которые на его удивление по национальности окажутся грузинами:
Голос монаха был чистый и сильный, как будто бы знакомый. Что это? Тон его голоса, выговор — Боже! Это был грузин, вот еще одно чудо Ангела моего, хранителя небесного. Я дождался конца псалма, позвал его тихо по-грузински — он обернулся, я пал на колени перед ним. Он возложил ладонь на бедную голову мою и благословил меня по-грузински, я поцеловал его руку и заплакал, и покаялся во всем.
Только альтернативная реальность имеет прорехи. Герои постоянно чувствуют какую-то жизненную несостоятельность, несоответствие времен. В эти моменты ирония уходит, но то, что остается за ней не оказывается обязательным. Оно растворяется в выдумках, шутках, мистификациях.
— Джузеппе, — вдруг сказал он. — Джузеппе, ты чувствуешь настоящее?
Я не понял его и переспросил:
— Настоящее — что?
— Настоящее время, — сказал он. — Вот сейчас что-то происходит. Неважно что. Что угодно, ерунда какая-нибудь. Чашка кофе стоит на столе. Вот она, сейчас, в эту секунду, и ты на нее смотришь и чувствуешь: “В эту секунду чашка кофе стоит на столе, и я ее вижу”. Ты умеешь так?
И, получается, мы меняем шило на мыло. Читаем довольно объемную повесть о том, чего не было, не чувствуя эту чашку. Наверное, самая большая погрешность рефлексии современного человека происходит от движения «галопом по Европам»: не успеваешь переварить одно событие, как тебе уже требуется проглотить другое. Драгунский – человек умный, он, наверное, все успел. А вот успел ли его читатель?
Одновременно мы пытаемся проникнуть во взаимоотношения человека и власти: как получается, что добрый, милосердный человек вдруг готов на все ради поставленных целей. Где кончается благоразумие и начинается безумство власти? Как можно оставаться благодетелем, держа за спиной окровавленный кулинарный топорик?
А митрополит Иосиф предсмертными часами вспоминал свою странную жизнь. Грузию, Сибирь, Польшу, Австрию, Россию. Подполье, эмиграцию, монастырь. Какой страшный век, какие громадные революции и войны! Какая бессмысленная жестокость, — думал он, — сказал бы “звериная жестокость”, но никакой зверь не бывает так яростен и подл. “Сынове человечестии, зубы их оружия и стрелы, и язык их меч остр”. Зачем убили царя и его семью? Зачем столько народу пересажал и поубивал Тельман? А русско-немецкая война! Только солдат погибло восемь миллионов человек, а мирных жителей — страшно себе представить. А судьба евреев? Три миллиона насильственно ассимилированных, полтора миллиона переселенных, и еще сто пятьдесят шесть тысяч восемьсот шесть, погибших в резню сорок четвертого года… Ужасный, кровавый, бесстыдный, циничный и злобный век.
А перед самой смертью вспомнил Дофина, он же забытый архитектор Гитлер.
И вдруг подумал, и даже сказал вслух:
— Но если бы мы тогда не отказались? Если бы он стал канцлером Германии, а я бы стал премьер-министром России? Ведь могло же так случиться. Вполне могло бы. Мы были молоды и сильны. Мы были добры. Мы были трезвы умом. Боже милосердный! От скольких страданий мы бы избавили свои народы.
ХХ век – мировая боль, и сложно сказать, готовы ли мы к историям, что «было бы если бы».
Текст: Ольга Кондрахина